В восторге Сахэй поклонился реке и с лезвием побежал домой, где лежали заброшенные ножны, цуба и рукоятка прежнего меча Сахэя. Собрав меч, Сахэй взял его в обе руки, поднял к заходящему солнцу и почувствовал себя заново родившимся.

В это время господин Эттидзисиро, спускаясь вместе с подчиненными вниз по реке, обнаружил на берегу мертвое тело без меча в голове со следами того, кто этот меч забрал.

— Ищите, — приказал господин Эттидзисиро. — Ищите тщательно и верните меч, ибо это драгоценность нашего господина, нашего князя!

И они искали. Искали тщательно и нашли к утру. Весь квартал говорил, что бросовый самурай Саторо Сахэй вернул себе меч — а также продал дом, последний бочонок сакэ и рыболовную снасть, раздал долги и теперь собирается идти в Осаку за долей, достойной человека и воина.

Подчиненные господина Эттидзисиро окружили странноприимный дом на дороге Токайдо, на окраине Цутияма, где теперь бездомный Сахэй коротал ночь до утра, и как только солнце показалось над горами, встретили его у ворот.

Сахэй, совершенно трезвый, во всем чистом — сам стирал; отмывшийся в бане, хотя и небритый — не хватило денег; вышел во двор. Меч был у него за поясом, а прежняя жизнь — позади.

Во дворе его встретили девять человек с копьями, и Саторо Сахэй, не дрогнув, встретил начало нового дня.

— Саторо Сахэй! — крикнул ему конный господин в доспехах за рядом копьеносцев. — Отдай меч работы Митто, который ты забрал вчера по неразумению, и правосудие будет к тебе благосклонно!

— Приди и возьми, — ответил Сахэй, обнажив блистающее тело меча, и ряд копьеносцев дрогнул, ибо меч этот убивал и без человека, а человек, теперь державший его в руках, оказался продолжением лезвия, и металл плавился в его глазах.

Постояльцы в темных комнатах вокруг двора шептались за раздвижными загородками. Небо наливалось синевой. Утренний туман рассеивался.

— Убить! — приказал господин Эттидзисиро. И следующие двадцать ударов сердца Сахэй и меч школы Митто рубили копья, руки, грудные клетки и бедренные кости. Через двадцать ударов сердца господин Эттидзисиро остался один против меча школы Митто и его человека.

Дух господина Эттидзисиро дрогнул. Он простился с жизнью и сошел с коня с копьем в руке.

— Послушай, Саторо, — сказал перед первым ударом господин Эттидзисиро. — Я помню тебя. Ты убил человека из клана Ямасиро по тайному приказу князя и принял изгнание, чтобы отвести от клана подозрения. И ты сделал все, что тебе приказали. Это долг вассала. И я сейчас делаю все, что мне приказали.

— Я знаю, — ответил Сахэй.

Через минуту во дворе, забросанном трупами, в живых остался лишь один.

Виновника бойни на постоялом дворе потом долго искали. И нельзя сказать, что искали плохо. Но тот, кто его находил, не успевал ничего рассказать другим.

Мой дед не добрался до Осаки. Раны, полученные в первый день его новой жизни, едва не свели его в могилу. Ему дала приют служительница одного из прибрежных святилищ реки Ясу. Она исцелила раны на его теле и духе и стала его женой. Меч, приплывший по реке, перешел к от деда к отцу, а от него — к моему старшему брату, смиренному служителю святилища речного бога, что неустанно возносит хвалы милосердию и снисходительности, оказанным моей семье, ибо воды реки текут, никогда не возвращаясь, и так же необратимо текут жизни людей по ее берегам.

А жизни людей более мимолетны.

На последнем слове Саторо Оки еще одна свеча погасла.

— Ничего себе, — произнес Хаято, — так ты сам видел тот меч?

— Сокровище хранится скрытое от глаз в доме бога, в заветных покоях, но да, оно там, — тихо ответил Оки.

— Так ты младший сын в семье? — спросил вдруг Нагасиро из своего темного угла.

— Я третий в семье. И так как телом силен, меня отправили учиться божественной борьбе в Восточном Чертоге великого старейшины Икадзути Годайю, да славится его имя.

Ну да, великим борцом наш Саторо Оки явно не стал и теперь вынужден искать применения на пути строителя или пожарного…

— Да, замечательная история, — произнес в общей задумчивой тишине отец Нагасиро жрец святилища Хиракава, погладив седую бороду. — А ведь я тоже знаю одну историю о духовном росте, когда даже животное, даже вещь в состоянии преодолеть предопределенность. Желаете ее услышать?

Все желали, кроме, может, сына его, Нагасиро, но тот угрюмо промолчал, обнимая опертые о пол ножны меча.

И отец его начал.

Змея, прожившая тысячу лет на суше и тысячу лет в толще вод, становится драконом.

Тысячу лет назад, в эпоху, когда Киото еще был ничем не примечательной деревенькой, обитал в провинции на берегу Внутреннего моря почтенный старец. Мудрец многих достоинств, согрешивший в юности и отправившийся ради искупления в выдающееся паломничество в Китай, вернувшийся из дальних странствий старым и умудренным, полным сокровенных знаний.

Он жил в заброшенном святилище у заболоченного ручья и пользовался почитанием живущего в округе народа, людей простых и далеких как от столичного блеска, так и аристократических искусств.

Белая змея, обитавшая в болоте, издревле привыкла греться на каменном пороге святилища, и мудрец вполне спокойно делил с нею этот камень. А в холодные ночи змея приползала к теплому очагу мудреца, на свет его ночной лампы, при которой мудрец изливал на страницы бесценной танской бумаги скупые крупицы отточенной мудрости. В узоре чешуи старец признал в змее земноводного патриарха, разменявшего десять веков существования. За неимением иного слушателя мудрец читал написанное змеиному старцу.

Такое соседство только усилило почтение, владевшее окружающим лесным людом, словно в заброшенное святилище вернулось божество.

Но грех далекой юности явился однажды за его жизнью холодной осенней ночью. Ржавые, изъеденные временем доспехи древнего императора, опираясь на копье, выбили дверь в его утлую хижину.

— Не нужно было тревожить покой мертвеца и раскапывать мой курган, — просвистел ветер в пустых доспехах. — Не искал бы ты тайны священной киновари, лишающей смерти, мог бы пожить еще. Но пришло время заплатить за мое давнее беспокойство.

— Я ждал тебя, — ответил старец. — В странствиях я искал способ освободить твой мятущийся дух, отягченный кровавыми деяниями, император-алхимик. И я нашел его. Вот девяносто девять из сотни сутр Пробуждения — они освободят твой дух от иллюзии плоти и существования, груза деяний, грехов и воспоминаний. Ты сможешь освободиться от плена выпитого тобой эликсира бессмертия и не просто умереть, но и миновать оставленный тобой круг перерождений.

— Предлагаешь мне уйти в нирвану и все забыть… Не этого я когда-то желал, — с горькой до желчи насмешкой просвистел ветер в пустых доспехах древнего императора. — Я хотел не умирать и жить вечно. Но не так. Не так. Хотя теперь я буду счастлив уйти в небытие, ибо я непереносимо устал. Однако перед тем, как прочесть твои сутры, я совершу одно последнее деяние. Потешу свои страсти, возьму на себя еще один грех.

И кукла из доспехов древнего императора, когда-то искавшего посюстороннего бессмертия и, на свою беду, его нашедшего, подняла копье и пронзила ворох протянутых мудрецом листов. Острие копья пробило и бумагу, и грудь старца — пригвоздило того к столбу в середине святилища. Потревоженная белая змея, спавшая на коленях старца, подняла голову и нанесла брызжущий ядом удар по пустой кожаной рукавице, державшей древко копья. Кукла из доспехов выдернула копье из груди мудреца, стряхнула листы с длинного лезвия и ударом тупого древка разбила змее голову.

В завывании осиротевшего ветра император-призрак покинул оскверненное святилище.

Утром взошло солнце, а вечером оно закатилось, а старец все еще не умер. Жила еще и изувеченная змея. Своею кровью мудрец начертал на ее белой чешуе последние знаки своей мудрости, что привели его к гибели, и оставил этот бренный мир. Почуяв, что тело человека остыло, изувеченная змея уползла прочь, в холодное болото, и заснула там в стылой норе. Потому никто не узнал, как кукла императора вернулась, чтобы сжечь в яростном огне и святилище, и тело старика. Ибо на тех листах было записано девяносто девять сутр, но не было той последней — оставшейся на коже белой змеи. Старец, покидая этот мир на милость будд, не мог оставить его без надежды на освобождение от тяжкого присутствия мстительного кровавого духа, проникшего в мир из-за его тщеславной юношеской жажды знаний и бессмертия.