Я слушал все это, леденея от ярости и отчаяния.

— Кто еще слышал это? — спросил я.

— Да все! Вся улица! Это все из-за тебя! Ну что тебе стоило выучиться, как все? А теперь меня муж из дома выгна-а-ал!

Я дождался, пока женщины не уснут, снял подаренный дедом короткий меч с подставки в почетной нише, а другого оружия у меня никогда и не было, и выскользнул из дома.

Пять ри я прошел в полной темноте, совершенно один, с коротким мечом за поясом. Напасти обходили меня стороной, наверное, в тот момент на той дороге я был самой большой напастью.

Зачем я туда пошел? Не знаю. Может, хотел сделать хоть что-то, что угодно, чтобы исправить хоть самую малость…

Я нашел уже бывшего мужа сестры, одного, совершенно пьяным в его доме.

— А тебе чего здесь надо, тварь косорукая? — успел тот спросить, прежде чем я зарубил его одним ударом из ножен. Зарубил ранним прохладным утром на пороге его собственного дома. Даже сам не понял как. Бездумно. Хладнокровно, один на один. Без свидетелей. Так же бездумно я стряхнул кровь на пол с лезвия меча, взмахнув левой рукой, вложил меч в ножны и немедленно покинул деревню, вернувшись домой под утро, никем не замеченный.

О том, что я приходил, никто там так и не узнал.

Дома, уже под утро, меня встретила сестра, а мать ушла в большой дом просить еще риса для моей сестры.

— Где ты был? — прошептала она, что-то выглядывая в моем лице.

И я сам не понял, как признался:

— Я убил его.

— Что? — поразилась сестра. — Как ты мог? Нет! Ты же косорукий. Ты просто не можешь… У тебя меча даже нет!

Я протянул ей руку с раскрытой ладонью, как когда-то учитель мне.

— Что? — не поняла она. — Голыми руками?

— Игла в вате. Падающее дерево. Корень из земли.

А она надеялась, что еще примирится с ним. Вернется к нему. Я уже ничего не мог ей объяснить.

Сестра убежала прочь. На улице она наткнулась на возвращавшуюся ни с чем мать, и та остановила рыдающую сестру и вернула в дом. Ни я, ни сестра ничего матери не рассказали.

Мать в тот вечер легла рано, и я знаю почему — она отдала свою долю сестре и очень устала.

Весть о том, что муж сестры убит этой ночью неизвестным, дошла до наших мест к вечеру следующего дня. Тогда же выяснилось, что никто не заметил, как сестру выгнали из дома, в деревне был праздник местного божества, все были на площади у святилища. Все решили, что муж отослал ее на время праздников к матери, дело-то обычное… Теперь она была почтенной вдовой, беременной законным ребенком. Родители и родственники мужа обещали позаботиться о ней и ее дитя, когда оно родится.

Власти в той деревне начали расследование убийства. Очень быстро стало понятно, что след на полу от сброшенных с лезвия меча брызг крови мог оставить только человек с леворукой техникой. А такой в окрестностях был известен только один.

Я был дома. Сестра глухо рыдала, мать поседела за эти дни, даже смерть деда не вызвала в ней таких перемен. Я смиренно ждал, когда за мной придут, и потому не удивился, когда услышал на улице шум множества шагающих ног и звон военного железа.

Но шум как приблизился, так и удалился, а никто не врывался в дом и не бросался меня вязать.

Я вышел из дома и понял, что пришли не за мной. А за мастером меча без большого пальца на правой руке. Я бросился следом за прошедшим отрядом через лес, по узкой тропинке к заброшенному храму, но, когда примчался туда, все было уже кончено.

Тела зарубленных стражников лежали в храме и снаружи. Мацуда сидел среди брызг крови на деревянном полу храма и, тяжело дыша, истекал кровью из десятка рубленых ран.

— Он назвал меня леворуким калекой, — усмехнулся старик кровавыми зубами, когда я бросился к нему. — Мне показалось это хорошим поводом дать понять ему, кто он сам есть на самом деле.

— Учитель! — выкрикнул я в отчаянии. — Простите меня! Это я убил мужа моей сестры!

— Ну а кто еще это мог быть? — Старик выплюнул кровавый комок изо рта. — Только ты, глупец. Не будет тебе моего прощения. Тебя ждут демоны в аду. Но не им решать, когда ты к ним отправишься. Ты мой ученик. Мой единственный ученик. И умрешь не раньше, чем передашь наше мастерство дальше.

Левой рукой он протянул мне свой меч, полностью залитый липкой кровью десятка человек.

— Возьми… — прошептал старик. — Отруби им мою голову. Вложи меч мне в руку. Достойная смерть после достойной битвы. Я и не ждал уже…

Рыдая, я взял меч учителя, встал у него за спиной и, дождавшись его сигнала, отрубил его седую голову ударом слева. Голова отпала, тело осталось сидеть в луже крови, а я, вложив меч обратно в его левую руку, покинул храм. На этот раз я был осторожен, уходя лесом, вдали от тропы, и никто так и не узнал, что я присутствовал там.

А слухи об этом деле разносились просто чудовищные, что обезглавленный мечник преследовал своих убийц по всему лесу, убивая их одного за другим. Бамбуковую рощу с тех пор обходили стороной.

Никто так и не связал меня с этими событиями, никто не знал, что произошло, кроме моей сестры.

Мать схоронили с началом зимы. А ребенок родился вскоре после Нового года. Сестра не желала видеть меня и показывать мне ребенка. Она молчала и не говорила ничего, но я понимал, что она знает. Жили тяжело, помощью родственников прежнего мужа. У нас не было риса положить ребенку на язык в его сороковой день.

Тем временем к нам начала поступать помощь из более богатых мест. Да и семенной рис удалось сохранить, и по весне засеяли все поля, что позволяло надеяться на хороший урожай.

А к лету сестру уже снова сосватали за двоюродного брата убитого, в ту же деревню, и уже к осени она снова вышла замуж, хорошая работящая плодовитая жена без больших достоинств, но и без недостатков. Жила она с мужем, как я знаю, как могла счастливо.

Я тем временем сдал экзамены, но должность мне так и не дали и даже не обещали.

Я жил один в одиноком доме. Впереди меня не ждало ничего. Поэтому, когда на юге на острове Девяти Провинций восстали христиане, я увидел в этом свою возможность и ушел на войну вместе с армией князей, отправленных туда приказом Ставки.

Больше я в родную деревню не возвращался.

Я потерял всех. У меня не осталось ничего.

Путь к войне лежал по дороге из непролазной грязи. В грязи тонули двухколесные повозки, увязали волы и лошади, голые носильщики теряли ящики и сами падали в грязь. Вся эта нестройная толпа, исхлестанная холодным дождем, брела куда-то на юг, и быть ее частью не хотелось.

На войне оказалось мерзко. Куда более мерзко, чем можно было ожидать. И война оказалась явлением нестройным и хаотичным, совсем не тем, что мне было нужно, там не было ничего, за чем я туда явился, — ни свершений, ни поводов показать себя. В первую очередь это были поводы себя уронить и в себе разочароваться.

Все время хотелось есть. Я было прибился по пути к отряду земляков, пехотинцев, следовавших за господином, ускакавшим вперед, нес котел с водой, помогал построить лагерь и заслужил чашку просовой болтушки на ночь, добрые люди, но утром они собрались и ушли, оставив меня спящего у прогоревшего костра, и было страшно обидно проснуться вновь одному, брошенным.

Могли бы и ограбить, но что у меня брать, кроме источенного короткого меча? Я сбежал на войну вовсе не подготовленным. Но обратного пути не было, я переплыл пролив, ступил на берег острова Девяти Провинций, и мирная жизнь осталась на том берегу. А я был уже здесь. Я не мог вернуться, как не мог родиться обратно.

Теперь я не пытался оказывать непрошеные услуги, блюл себя и свое достоинство, шел по краю дороги, где было не так истоптано и изгажено, собирал еще не сорванные ягоды, подбирал объедки в оставленных лагерях, искал чистые родники в лесу.

Я не был готов отбирать еду у крестьян в придорожных деревнях, как поступали многие, но я уже не гнушался подобрать там что-то брошенное другими грабителями. Так я обзавелся тыквенной флягой для воды, куском конопляной веревки, горстью несваренного риса, парой сухих корней белого дайкона и застиранным платком-фуросики, куда сложил весь этот небогатый скарб. А также подобрал тяжелую палку — отбиваться от деревенских собак. Хорошая была палка, увесистая, слегка изогнутая. Почти как меч.