Каждый день он подымался ко мне, шлепая непривычно босыми ногами по деревянным ступеням, зверем пожирал все написанное. И не скажешь теперь, что только вот был вполне светский человек, загибающийся от тоски вдали от блистательного киотоского двора. Он оставил даже свои ежедневные занятия с копьем и читал новые сутры залпом, как истовый ценитель читает литературный шедевр, как пьют в засуху глоток свежей воды.

Он уже видел себя великим адептом, вернувшим миру несравненную духовную жемчужину, и видел свое блистательное возвращение ко двору в новом качестве светоча потерянного знания.

А я не знал, как окончить этот труд. Печально я взирал на застывающую тушь, осознавая свои пределы.

И это угнетало меня самого. Это бесило. Хотелось разрушить все вокруг до основания и залечь спать еще на тысячу лет, не меньше.

Внизу бормотал Тайбэй, то хрюкал, то стрекотал. Я так и видел, как перекошенное колесо Сансары в его душе бесполезно вращалось, пытаясь втиснуть подходящее воплощение в его нынешнюю жизнь. А ведь когда-то был уважаемым человеком. Управлял храмовыми сакэварнями, снаряжал корабли с бочками в сам Эдо, ко двору сёгуна. Богатая семья, дочь-красавица, а вот случилось несчастье, и обитает теперь в храме на правах ручной обезьяны.

Сегодня в храме до глубокой ночи отпевали умерших от жары детей и стариков. Что-то натянулось в воздухе и вибрировало, готовое вот-вот оборваться.

Что же мне делать? Осушить озеро, поставить всех крестьян с мотыгами перекапывать донный ил под страхом смерти в безнадежных поисках давно истлевшей кожи?

Или что?

Прервали мою скорбь неожиданно.

— Господин Нагасиро?

Отец-настоятель подкрался незаметно. Признак моего расстроенного духа.

— Приветствую вас, почтенный Сонсин, — грустно произнес я.

Настоятель неслышно, мелкими шажками, как принято во дворце, переместился ближе, встал на колени, поклонился, блеснув свежевыбритой кожей на голове.

— Господин Нагасиро? Что происходит?

— А что не так, почтенный?

— Вы перестали писать.

— Да. Перестал.

— Изволите ли вы ответить недостойному, почему?

Настоятель видел, как дракон, приложив черный полированный конец кисти к губам, размышлял, потом ответил нечто совершенно неожиданное:

— Я не знаю, что дальше.

С этими словами стройный мир настоятеля Сонсина содрогнулся и начал обваливаться сам в себя.

— Как не знаете?

— Я не видел списка сотой сутры, — бесстрастно ответил дракон. — Так случилось.

Безумное отчаяние скрутило настоятеля Сонсина, как кипяток.

— Но как же так? Вы не можете поступить так со мной! Ведь я уже столько сделал, чтобы быть достойным этих строк. Я пожертвовал всем. Я сегодня хоронил этих детей! Я натерпелся такого ужаса. Мне страшно и больно. Я хочу знать почему. Я хочу знать, что это было не бессмысленно!

Дракон едва заметно вздохнул:

— Я был рядом, когда ее писали. Сотую сутру. Я чувствую ее. Она жжет мне кожу и свербит в кончиках пальцев. Но я не видел ее знаков и ее чернил, а бумаги у нее и не было никогда. Это так странно не знать, что было написано на твоей собственной коже. Но мне неизвестно.

— Так напишите сами!

— Вам же и так не нравится мой почерк, — устало усмехнулся дракон. — То, что напишу я, вам понравится еще меньше.

— Напишите хоть что-нибудь! Мой разум сокрушен этой малостью и неподъемной печалью нашего бытия, а перед нею я совершенно беспомощен! Я полагал, что вот-вот постигну все, у всего найдется смысл и будет всему ответ, а теперь… Дайте мне хоть что-то. Что угодно. Любую ложь!

— А вы выросли, настоятель, — проговорил дракон. — Вы уже видите, что ответ на вечный вопрос, что важнее — форма или ее содержание, не имеет смысла… Важно, кто наполняет. Я не могу вам помочь. Так же, как никто на свете не может помочь мне.

В ответ настоятель Сонсин сделал то, чего дракон никак не мог ожидать. Упал лицом на руки и горько разрыдался.

На следующий день Тайбэй принес мне печальную новость, что храмовый пруд окончательно иссох и черная черепаха оставила этот мир.

Эта весть неожиданно обратила меня в глубокую тоску.

А потом то, что было неуловимо разлито в неподвижном воздухе, наконец уплотнилось и закипело на горячем солнце — Киёхимэ взбунтовала народ на сакэварнях.

Уже ближе к вечеру мы с Тайбэем, похоронив черепаху, стояли на кладбище над ее могилой. Я читал молитвы для достойного перевоплощения черепашьего старца, а у меня за спиной Тайбэй звякал похоронным колокольчиком.

Настоятель ворвался на кладбище с неподобающим шумом и криками. Был он вновь в придворной одежде, в высокой шапке. Ненадолго его хватило.

— Она украла мои сутры! — кричал он.

— Кто? — только и мог задать я вопрос.

— Киёхимэ! — выкрикнул настоятель в ответ. — Кто-то опять впустил ее в свиткохранилище, и она украла все!

— Так значит, была девушка? — произнес я печально.

Настоятель хотя бы смутился:

— Это крайне неудобный для меня вопрос, господин Нагасиро. Тайбэй! Это ты впустил ее! Опять!

— Так это ж…

— Ты наказан, Тайбэй. Следуй в темницу и молись! Подумай о том, как отплатил злом за добро. Иди! Молись как следует. Я приду к тебе, и мы еще поговорим! Я должен это сделать, господин Нагасиро. Здесь требуется крепкая отеческая рука. Распустились просто все. Я обязан наказать виновных.

— Дорогой мой настоятель Сонсин, — мягко начал я. — Прошу вас успокоиться. И подумать, прежде вы что-то предпримете. Позаботьтесь о Тайбэе со всем доступным вам милосердием, прошу вас. А я позабочусь о Киёхимэ.

Этим предложением я настоятеля прямо-таки напугал.

— Вы собираетесь погубить ее?

— Что вы, дорогой настоятель. Просто поговорить с нею. Она, конечно, девушка решительная, но и где-то и благоразумная. Думаю, мы договоримся.

— Хорошо, уважаемый господин Нагасиро! Но я предприму самые твердые меры, если ваше предприятие не удастся.

Долго искать Киёхимэ не пришлось — она весь народ в прибрежной деревне взбаламутила. Толпа вооруженных бамбуковыми копьями и тяпками крестьян, заметив мое приближение, забеспокоилась, всколыхнулась и сплотилась все против одного. Интересно, до того бывало, чтобы дракона забивали тяпками? Не припомню.

— Эй! Не подходи! Стрелять будем! — закричали из толпы, стоило мне еще приблизиться.

И верно, из толпы выбрались молодцы со здоровенными «огненными палками», фитили дымили, намерения серьезные, глаза цепкие. Так. Ну их, а то и впрямь пальнут.

— Сохраняйте спокойствие, дорогие селяне, — произнес я, усаживаясь в пыль дороги в позу лотоса. — Я никому не намерен угрожать. Киёхимэ, деточка, подойди, окажи милость.

Народ зашумел, не хотели ее пускать. Но она все-таки подошла, храбрая девчонка, вся в отца…

— Чего мутишь воду? — спросил я, поставив локоть на колено и оперев подбородок о кулак. — Чего добиваешься?

— А что я еще могу? — резко ответила она. — Если господам книгочеям все равно, что вокруг делается, то у меня дети на руках умирают. Или вы спуститесь с этой своей башни и что-то сделаете, или я сожгу эту вашу исчерканную бумагу.

— Настоятеля это расстроит.

— А мне теперь все равно. Раньше надо было думать! — Она сначала всхлипнула, а потом зарыдала в голос.

Я задумчиво смотрел на нее, а потом произнес:

— Нравишься ты мне. Женился бы я на тебе, — чем изрядно ее напугал. — И чем помочь тебе теперь, пожалуй, знаю, успокойся, дорогая Киёхимэ. Осуши этими широкими рукавами свои горькие слезы и слушай — у меня появилась замечательная мысль, но тебе она не понравится.

— О чем это вы, господин дракон?

— Сначала придется сжечь сакэварни…

Эта идея ей, конечно, не понравилась. Она вообще никому не понравилась. Не думаю, что на это вообще кто-то бы согласился, если бы не Киёхимэ. Она могла быть очень настойчивой. За что я был уже не прочь ее и расцеловать, и возлечь — и вообще, и под ноги теплым ковриком — все, что пожелает.