— О! — удивился настоятель Окаи. — Не может быть!

И вскочил, чтобы встретить почтенного гостя перед храмом.

Я увидел, как встрепенулся до того равнодушный Нагасиро, как вытянулось его лицо.

После всех надлежащих условностей жрец святилища Хиракава, издавна, как меня тут же предупредили, покровительствующего нашему кварталу, вступил под сень храма Кэйтёдзи. Не такой уж и частый случай, если подумать. Святилища местных богов часто оказывались в сени храма той или иной школы Пути, но у нас в квартале заведено не так. Бог реки Хиракава был слишком стар и слишком самолюбив для этого. Здесь, на этом берегу, он был хозяином. И представлял его этот рано поседевший человек.

— Нагасиро, — произнес жрец первым делом, войдя под крышу храма. — И ты здесь. Так вот где ты пропадаешь. Ну, конечно…

Я перевел удивленный взор на Нагасиро, а он уже склонился в глубоком почтительном поклоне.

— Батюшка…

Вот это да! Ушам не верю! Кабукимоно Нагасиро — сын жреца!

Хотя если подумать, я мог бы заподозрить и раньше. Он явно обеспечен и образован, и нет никаких признаков принадлежности к воинскому роду ни на вещах, ни в одежде. Я просто не задумывался.

И похоже, Нагасиро — младший, самый любимый и самый непутевый ребенок в жреческой семье…

— Так что у нас здесь? — задал вопрос отец Нагасиро.

Котэцу поклонился едва не ниже Нагасиро:

— Я готов дать вам полный отчет о принятом решении, почтенный.

— Тогда приступим, — легко отозвался жрец, просто усаживаясь на пол посреди всего нашего сборища. — Когда состоялось гадание?

— Сегодня утром на рассвете.

— Вы использовали черепаший панцирь?

— Самый лучший из всех в хранилищах Хоммёдзи. Зеленый панцирь столетней черепахи из пролива Симоносэки.

— Как пролегли трещины?

Котэцу и жрец углубились в обсуждение таких мелочей, о каких я и не слышал никогда: кто где стоял, уголь из какой местности использовали для нагрева панциря, из какого дерева был выжжен тот уголь, не пересекали ли столб дыма какие-то летучие твари — птицы или летучие мыши? Стрекозы? Что было слева от жаровни, а что на севере от нее? И тому подобное. Мне кажется, прочие, как и я, быстро утратили суть обсуждения и просто почтительно внимали голосам почтенных знатоков.

Подали бумагу, на которой Котэцу начертал, как пролегли трещины на панцире, жрец задумался, взявшись за бороду, тяжело созерцая начертанное.

Тем временем стемнело, и настоятель Окаи зажег, как и в прошлую ночь, четыре свечи из разного воска, чтобы таяли с разной скоростью, и расставил их перед алтарем.

Жрец оторвался от изображения, вздохнул, развел руками:

— Что ж. Гадание прошло однозначно. Боюсь, дорогой Окасукэ, этот предмет опасно сдвигать с места до завтрашнего дня.

— Что же делать, почтенный? — воскликнул Окасукэ в полном отчаянии.

— Я останусь здесь с вами и этими отважными людьми до утра, — решительно заявил жрец, а Нагасиро удивленно встрепенулся в своем углу. — И полагаю, нашего общего блага окажется достаточно, чтобы оградить нашу округу от сокрытого в этом предмете зла.

Мы сидели и счастливо переглядывались. Мы все, да еще два таких знающих человека, да что с нами может тут случиться такого?

Да ничего!

А в следующий миг на нас обвалилась крыша.

Поднятая пыль застилала все! И все вопили разом! Никто ничего не видел, но все вопили от ужаса.

И я понял, что вот-вот с испугу все начнут рубить друг друга направо и налево.

— Тихо! — выкрикнул я. — Стоять!

— Тихо! — как боевой горн, завыл Котэцу, и стало тихо. Все замерли. Только сыпалась с кровли сухая штукатурка.

Как только свечи не погасли…

— Тихо, — повторил я, размахивая руками в пыли. — Сейчас пыль осядет.

И она, конечно, осела. И все увидели, что упало на нас с крыши.

Это был тот самый сорванец Кинтоки, его не пустили на храмовый двор, так он пробрался по забору на кровлю храма, а там провалился в дыру, едва прикрытую дранкой, что мы оставили на разобранной храмовой крыше.

Очень ему хотелось послушать, о чем тут говорят, и хоть одним глазом глянуть…

Мальчишку тут же стащили с кучи обломков, на которой он восседал, ошалев от своего падения сквозь кровлю, отряхнули от пыли.

Всем было крайне стыдно, и все скрывали это за преувеличенной заботой об малолетнем засранце.

Даже позвали врача, благо жил он недалеко. Отец Нагасиро отправил одного из прихожан, толкавшихся за воротами, одного из немногих оставшихся на месте, когда в храме раздался грохот и испуганные вопли. Но и он помчался по улице прочь, словно за ним гнались.

Пока ждали врача, жрец потребовал себе бумаги и туши и начертал для всех присутствующих надежные обереги, осененные снисходительностью бога реки Хиракава.

Врач явился весьма быстро. И вот же — это оказался наш вчерашний знакомец из веселого квартала, врач Мокасэцу!

— Как ваша больная? — вежливо осведомился я у него, пока он врачевал выдуманные и подлинные раны мальчишки.

— О, без изменений к лучшему, — отозвался Мокасэцу, омывая водой ссадину на руке. — В таком положении их и не стоит ожидать. Нынче ночью за нею присматривает мой старший. Боюсь, она не протянет до утра.

— Как жаль, такой неудачный исход… — пробормотал я.

— Укус лисы в городе — редкий случай в моей практике, — согласился врач.

— Укус лисы? Так вы знаете о нем? — у старика Котэцу оказался острый слух. — Расскажите! В наше время это так необычно!

— Простите, — смиренно поклонился врач. — Тут дело в здоровье больного, я не хотел бы распространяться.

Котэцу остался недоволен, а я с удивлением понял, что врач — человек неболтливый. Надежный.

Он тем временем закончил с Кинтоки: «Не лазай больше по крышам», и обратил внимание на братьев Хиракодзи, вытаскивавших обломки из храма, и настоятеля Окаи, с метлой у алтаря осторожно обметавшего ящик, обклеенный листами со строчками оберегающих мантр на санскрите.

— Оно там? — тихо спросил Мокасэцу.

Я молча подтвердил.

Мокасэцу покачал головой:

— Я знаю о болезнях, способных передаваться с одеждой больного, та же ветряная оспа, но это… Так много несчастий разного рода. У меня нет этому объяснения.

— Утром мы увезем его отсюда, — отозвался Котэцу. — И покончим с ним.

— Если позволите, — произнес врач, — я хотел бы задержаться с вами на какое-то время. Ворота квартала уже заперты.

— Конечно! — отозвался настоятель Окаи. — Оставайтесь сколько потребуется.

Братья Хиракодзи вытащили обломки прочь и обещали разобраться с дырой в кровле в самом скором времени.

Мы расселись на расчищенном полу большим полукругом.

Народ на улице давно разбрелся по домам.

Настоятель Окаи снял нагар со свеч. Было слышно, как шипит воск в пламени и как трещат цикады в ветвях. Жара в ночи стояла удушающая. Все молчали.

— А что? — нарушил вдруг общую тишину старик Котэцу. — Я слышал, у вас тут в таких случаях байки травят. Чтоб пострашнее, да? Чтобы кровь в жилах стыла, чтобы жар ночи отступал! А? Точно?

Все присутствовавшие здесь прошлой ночью переглянулись и закивали. Ну а что ж не то, ночь длинная, и жарко, тоже верно, так, что мочи нет.

— Это хорошая мысль, — неуверенно отозвался настоятель Окаи. — Скоротаем ночь…

— Ага, — отозвался довольный Котэцу. — Значит, и я расскажу одну. Пострашнее! Чтоб не спалось, значит! Историю времен моей молодости.

Как все вы знаете, всякий достойный меч, чтобы подтвердить мастерство кузнеца, подвергается испытанию своих качеств путем тамэсигири — рубки скрученных и пропитанных водой бамбуковых циновок или, что менее доступно, рубкой человеческого тела. Особенно стесненные в средствах не брезгуют выйти на ночной перекресток дорог и подстеречь неосторожного путника.

Результаты испытания, подтвержденные клеймом мастера, вырезают на хвостовике клинка, спрятанного под рукоятью.

Вот такую историю о теле для испытания меча я вам и поведаю!