— Насильно мил не будешь, — положил я конец ссоре.

Поел гречку с котлетами, потом прикончил свой кусок торта и поймал себя на мысли, что в детстве за маргариновый торт «привет из эпохи застоя» я душу продал бы, теперь он мне не нравился, казался приторным.

А может, от нервов аппетит пропал и вкусовые рецепторы отшибло.

Зная, что завтра мне понадобится светлая голова, спать я лег в десять, но уснуть не получилось. Как тут уснешь, когда набравший обороты мозг раскручивал ситуацию на разные лады: и подготовились мы плохо, и дождь завтра может хлынуть, и никто не придет на пикет, даже свои кинут. И менты прискачут и начнут нас паковать.

В итоге уснуть получилось только за полночь, и установка на завтрашний день не получилась позитивной.

Ладно, делай, что должно, и будь что будет!

В первую очередь я должен был выспаться, но получилось, как когда нельзя думать о белой лошади, и именно поэтому мысли только о ней. Уже и мама с Наташкой улеглись, и Борис засопел, а я все ворочался, гонял параноидные мысли, считал до ста, потом до тысячи — не помогало. Потом считал овец, перепрыгивающих барьер — и снова не помогало.

Когда наконец удалось сомкнуть глаза, мне приснилось, что на пикет пошли только мы с Ильей, а потом началась гроза. Намочила транспаранты, и краска потекла.

Проснувшись среди ночи, я услышал грозовые раскаты и выругался. Вскоре дождь затарабанил в окно. Черт, придется все переносить! А это грозит тем, что Джусихе сольют нашу задумку, и она успеет подготовиться.

Когда я уснул второй раз, кошмар повторился в другой вариации: мы с Ильей ждали на площади наших, а они все не приходили. Инна, шагающая мимо, сделала вид, что нас не знает, Илья окликнул ее…

И прозвенел будильник. Первым делом я выглянул в окно. Дождь прекратился, но на небо словно набросили серое покрывало. Хлынет? Не хлынет?

Я залез под ледяной душ, посмотрел на себя в зеркало: глаза красные, как после пьянки, обрамленные «очками панды». Ничего, выдержу. Холодная вода придала бодрости. Растираясь полотенцем, я вышел из ванной и увидел, что Боря, опершись о подоконник, смотрел в окно.

— Что делать будем? — прошептала Наташка, закрывая дверь комнаты, где спала мама. На работу она не пошла ­– какой сбор урожая в такую погоду?

— Действовать по обстоятельствам, — ответил я, понимая, что нет ничего хуже неопределенности. — Дождь не даст провести пикет.

Порыв ветра обрушился на деревья, и они замахали ветвями, будто бы отбиваясь от него.

— И зонт не спасет, — вздохнул Борис.

— Может, распогодится? — Наташка так на меня посмотрела, словно я мог дать взятку Громовержцу, чтобы он организовал нам хорошую погоду.

Чтобы глаза окончательно открылись, я заварил себе кофе в ковшике, отрезал колбасу, но кусок в горло не лез. Брат и сестра сидели мрачными, как заоконное небо сейчас.

Из дома мы вышли раньше на пятнадцать минут — нужно было обговорить организационные моменты у нашей шелковицы. За десять минут пути погода не изменилась, да и не могла она измениться так быстро, но мы по очереди запрокидывали головы, пытаясь прожечь взглядом брешь в тучах.

У шелковицы уже ждали Илья и Ян, пинающий кругляш каштана. Остальных не было. Шевельнулось неприятное предчувствие. Неужели, что говорится, сон в руку, и Леонид Эдуардович прав: вся наша дружба и взаимовыручка только в моей голове? Как только доходит до решительных действий…

Нет!

К нам с дороги свернули Инна Подберезная и Рая Лихолетова. Инна сразу же подбежала ко мне и хлопнула по сумке, отчитавшись шепотом:

— Магнитофон взяла, кассету не вынимала, батарейку купила!

— Дождь, — констатировала Лихолетова.

Подошли Алиса и Гаечка, Сашка с надеждой спросила:

— Переносим?

— Сейчас решим, — ответил я, улыбаясь тому, что сон оказался неправдой, друзья со мной, вон Кабанчик с Памфиловым идут, а автобус выпускает из чрева Димонов и Рамиля.

Даже Наташка с нами, только Каюка нет. Неужели струсил? Это вообще не в его стиле. Может, случилось что-то?

— Каков план? — потер руки Рам, побоксировал с невидимым противником.

Я в очередной раз посмотрел на тучи.

— Мы должны оповестить народ на большой перемене. Если начнется ливень, думаю, нет смысла протестовать сегодня, ветер поломает зонты.

— Дождь может закончиться к обеду, — отказывалась сдаваться Наташка.

Алиса сказала:

— Я слушала прогноз погоды, говорили, что «местами осадки».

— Это неточно, — прогудел Димон Чабанов. — Ща есть дождь, через пять минут — нету. В одном районе льет, в другом сухо.

Мне предстояло принять важное решение: рисковать сегодня или переносить мероприятие. Так хотелось перенести, отложить сложный момент, но я пересилил себя и объявил:

— Отбой будет, только если начнется ливень. Так что собираем народ.

И сразу полегчало на душе. А вот у Гаечки — не полегчало, она судорожно вздохнула и ссутулилась, как и Димон Минаев, нашим социофобушкам это было сложно, но они не отказывались действовать.

Перед тем, как выдвинуться к школе, мы соприкоснулись кулаками. Рамиль проговорил:

— Воля и разум!

Все повторили хором, и сразу стало спокойнее. Шли мы, сбившись в стайку, я представлял себя членом подполья. Если нас раскроют — сразу расстрел.

— Дождь начинается! — радостно воскликнула Гаечка и показала темные пятнышки от капель на блузке.

Я и сам это почувствовал, но ничего фатального пока не было — так, моросило слегка. Едва мы переступили порог школы, начался апокалипсис: ветер завывал, гнул деревья, швырял в стекла капли дождя.

— Черт, — скривился Рам и повернулся ко мне: — Так что, отбой?

— Ждем, — процедил я, глядя, как ученики бегут в школу, гнутся зонты, вздымаются юбки, открывая мальчишкам многоцветье женского белья. — Время еще есть.

Мне думалось, что мы первыми придем к кабинету географии, но там уже были Заславский и Желткова. О том, что бунтовать мы собрались сегодня, они не знали, как и остальные одноклассники. И не узнают до того самого момента, когда все станет окончательно ясно, а потому повышенного интереса никто не проявлял и ни о чем не спрашивал.

При виде меня Желткова оживилась, пригладила серые короткие волосы.

— Люб, а, Люб, — позвал ее Памфилов. — В кино идем?

Желткова сразу же переключилась на него, повела плечом, часто-пречасто заморгала. Наверное, она думала, что так придаст образу кокетства, но получилось комично.

— В какое кино? — на полном серьезе спросила она.

— «Девять с половиной недель», — так же серьезно сказал Памфилов, когда Кабанов отвернулся и затрясся от смеха. — Я не прикалываюсь, идем! Или лучше на «Эммануэль»?

— Ну-у… — протянула Любка, не понимая, чего все смеются.

Громче всех заливалась подошедшая Заячковская, она промокла до нитки, стоячая челка прилипла ко лбу, но случившаяся катастрофа не мешала ей веселиться.

— Че смешного? — разозлилась Любка. — И пойду!

— Прекратите, — обратился я к Памфилову, он прыснул в кулак и сложился пополам.

Инна наградила Денчика взглядом, полным негодования, и он подавился смехом, посерьезнел и устыдился. Но на самом деле Подберезная не сочувствовала Желтковой, она собиралась уговорить Любку взять магнитофон и поработать шпионкой. Теперь же Желткова расстроилась, и Инна решила подождать.

Прибежала обильная формами математичка, открыла дверь в кабинет и ускакала по своим делам. При богатырских габаритах перемещалась она всегда стремительно, чаще бегом, и младшеклассников сдувало потоком воздуха, как мопедистов — от разогнавшейся фуры.

Мы расселись по местам, заговорщицки переглядываясь. Класс ни о чем не подозревал. Белинская рассказывала кашляющей в кулак Поповой что-то очень-очень важное, женское. Баранова просматривала учебник. Райко высыпал на парту пригоршню жвачек, распаковывал, доставал вкладыши и разрывал на мелкие кусочки. Заславский глядел на него волком и готов был убить — нет чтобы раздать, а он с жиру бесится, добро переводит!