Король был одет в форму полковника эштенбургской гвардии, самой живописной из воинских частей Рацкавии: белый китель с рядом орденов на груди, золотые эполеты и длинная изогнутая сабля с алым шелковым темляком. Он шествовал как положено, с непокрытой головой, и, когда он проходил мимо Бекки, она успела заметить, как напряглись от волнения его подбородок и скулы.

Рядом с ним шла Аделаида в роскошном бежевом платье. Ее рука лежала на согнутом предплечье супруга, и Бекки чувствовала, какая сила и поддержка исходит от этой женской руки.

Тем временем хор запел, была отслужена месса, и наконец в четверть одиннадцатого началась сама церемония коронования. Ритуал был прост: молитва, присяга, в которой король обещал быть верным Красному Орлу, и помазание святым елеем. Бекки смотрела на Рудольфа и Аделаиду, стоящих на специальной подушке перед алтарем с видом детей, участвующих в интересной игре, и внезапно к ее горлу подкатил ком, который нельзя было объяснить одним лишь патриотическим чувством.

Прозвучала еще одна молитва — во здравие, долголетие и чадоплодовитость королевской четы, архиепископ повернулся к служке, держащему на бархатной подушечке королевскую корону. Ничего особенного в ней не было — просто черный железный венец, украшенный одним огромным грубо ограненным топазом. Но этот венец был выкован из того самого меча, которым Вальтер фон Эштен сражался на скале и в битве при Вендельштайне, когда он разбил войска Оттокара Второго, а топаз был приданым прекрасной Эржебет Чехак, венгерской принцессы, вышедшей замуж за короля Карла, сына Вальтера. Так что корона Рацкавии была в тысячу раз драгоценней любой золотой побрякушки.

Рудольф встал лицом к собравшимся в церкви, архиепископ высоко поднял корону и осторожно возложил ее на голову короля. Общий вздох пронесся по церкви, и старый архиепископ, преклонив колени, поцеловал руку короля. Бекки услышала, что колени старца при этом явственно скрипнули.

Потом и Аделаида поцеловала руку своего монарха, вновь затрубили фанфары и грянули торжественные аккорды органа. Архиепископ повернулся и во главе всей процессии направился к западной двери собора, туда, где висел Адлерфане. Собравшиеся, затаив дыхание, следили за ними во все глаза — порой даже кошке разрешается глазеть на короля.

Дверь собора распахнулась. Архиепископ помедлил, ожидая, когда следовавшие за ним прихожане перестроятся, что сопровождалось неизбежной в таком случае вежливой толкотней. Бекки поймала взгляд Аделаиды, разыскавшей ее в толпе и улыбнувшейся с облегчением перед тем, как снова благопристойно потупить глаза.

Наконец все было готово. Тысячи людей на площади — кто мог в точности сосчитать, сколько тысяч? — толпились, жадно ожидая их появления. Солдаты и полиция были готовы расчистить для короля дорогу к Эштенбургскому мосту.

Архиепископ повернулся к Адлерфане. Огромное знамя, двух с половиной метров длиной и почти двух метров шириной, было сшито из золотистого шелка, и Красный Орел был вышит на нем алыми и пурпурными нитями. Вокруг Орла кругом шла каемка из золотой бахромы. Знамя было прикреплено к древку длиной четыре метра и было очень тяжелым, ну что же! — оно предназначалось для королевских рук.

Архиепископ прочел молитву и покропил знамя святой водой. Рудольф ухватил его за древко, вынул его из настенного кронштейна и, высоко держа перед собой, вышел на ступени собора.

Едва он появился, раздались приветственные крики и все замахали шляпами. Толпа расступилась, давая дорогу солдатам и полицейским, которые стали выравнивать проход, а горнисты, выстроившиеся на ступенях, подняли свои сверкающие инструменты и протрубили Орлиный сигнал.

Аделаида встала рядом с королем, чуть левее и сзади, и Бекки показалось, что крики и ликование на площади сделались еще громче. На какое-то время рацкавийцы оставили все сомнения относительно своего короля. Кем бы он ни был до этого — франтом, фантазером, праздным мечтателем, — в эту минуту он был их королем, их Адлертрегером — знаменосцем Красного Орла, и они любили его за это. Это был момент обновления нации — это новое освящение флага, новое его водружение. Бекки ощутила, как ее сердце раздувается от гордости. И еще от скорби — по отцу. Он должен был это увидеть! Но радость неудержимо захлестывала, и она знала, что такие же чувства переполняют и всех ее сограждан: это наш король, наше знамя, наша свобода, наша гордость! Они готовы были умереть за своего короля.

Но вышло так, что это ему пришлось умереть за них. Не успел он сделать первый шаг по ступеням, как раздался выстрел — ужасающе громкий, громче криков и звона фанфар, — и Рудольф споткнулся. Шум и музыка мгновенно смолкли, и толпа застыла в страшном безмолвии, следя, как огромный шелковый флаг накренился и повис, опускаясь все ниже и ниже, как если бы самого орла подстрелили на лету. У всех людей, собравшихся на площади, тысяч людей, разом перехватило дыхание.

Первой опомнилась Аделаида и сразу рванулась к мужу. Казалось, большая красная роза расцвела на его белоснежном мундире. Последним усилием он поднял вверх падающее знамя и шепнул лишь одно слово: «Адлер…»

Десятки рук протянулись к нему, вся площадь в едином порыве подалась вперед — и застыла, потому что знамя уже было в руках королевы, в руках Аделаиды, и она твердо держала его.

Архиепископ стоял на коленях рядом с умирающим королем. Толпа прихлынула и сразу же расступилась, как бы приглашая Аделаиду вниз и указывая ей путь.

Королева изо всех сил старалась удерживать древко прямо, ей даже пришлось неэлегантно упереть его в бедро, чтобы поудобнее перехватить руку. И вот, бросив последний отчаянный любящий взгляд на Рудольфа (все видели это), она стала спускаться по ступеням на площадь.

Слева от нее шел граф, справа Бекки. Краем глаза Бекки заметила, как Карл фон Гайсберг с полудюжиной желто-зеленых протиснулись сквозь толпу и построились как бы почетным караулом, охраняющим Аделаиду с обеих сторон. Она спустилась вниз и сделала первые шаги по булыжникам площади, направляясь к улице, ведущей на мост.

Суть была ясна: если королеве удастся донести Красного Орла до Эштенбургской скалы, Рацкавия останется свободной. Но сделать это было непросто: во-первых, существовала опасность нового покушения, может быть, даже со стороны того же несхваченного убийцы, припасшего вторую пулю; во-вторых, против нее был сам вес этого старинного знамени с его четырехметровым древком и пятью квадратными метрами тяжелого многослойного шелка — ведь Рудольф готовился к этому испытанию и тренировался, а она нет, и совершить это надо было наперекор свалившемуся на нее горю и боли, видя перед глазами образ только что сраженного рядом с ней мужа…

Граф, вынув револьвер, напряженно оглядывался по сторонам. Карл фон Гайсберг, подойдя поближе к Бекки, негромко спросил:

— Где же Джим?

— Его пытались арестовать во дворце. Не знаю, удалось ли ему выбраться.

Карл присвистнул:

— Ну и дела! Но он справится?

— Или — или. Он будет пытаться до последнего: прорвется или умрет.

— Будем надеяться.

Он снова занял свое место в голове фаланги, а Бекки прибавила шагу и нагнала Аделаиду. Та заметила ее и бросила на нее отчаянный взгляд.

— Как Руди? — спросила она с мучительной надеждой в голосе.

В ответ Бекки смогла лишь угрюмо покачать головой.

— Я не справлюсь, — пробормотала Аделаида. — Не донесу.

— Спокойно, — отвечала Бекки. — Ты справишься. Не торопись. Отдыхай сколько хочешь. Но ты донесешь его, донесешь!

Аделаида остановилась, но лишь для того, чтобы, снова уперев основание древка в бедро, переместить центр его тяжести на другую сторону. Тысячи взволнованных глаз с восторгом и надеждой смотрели ей в лицо. И вдруг из чьей-то глотки вырвался крик:

— Айн хох дем кенигин! Да здравствует королева!

— Хох! Хох фюр Аделаида! — подхватили новые голоса, и, укрепленная этими криками, она уверенней ухватила флаг и смелее двинулась дальше.