Но даже она прекращалась, когда приходила угроза со стороны. Один враг был вечный и постоянный: дети кирпичников, которые жили на Глинах и были одинаково презираемы и колледжскими, и городскими. В прошлом году Лира заключила временное перемирие кое с кем из городских и совершила набег на кирпичников: они забросали тамошних тяжелыми кусками глины, развалили их мокрый замок, а самих их валяли в липкой грязи, которая доставляла им пропитание, покуда и побежденные, и сами победители не превратились в стаю вопящих големов.

Другой враг был сезонным. Цыганские семьи, которые жили в каялах — длинных лодках — на канале и появлялись во время весенних и осенних ярмарок, — они всегда были подходящим противником. В особенности одна семья, регулярно возвращавшаяся к своему причалу в той части города, что звалась Иерихоном, — с ней Лира враждовала с тех пор, как научилась бросать камни. Когда они последний раз были в Оксфорде, она с Роджером и другие кухонные мальчики из Иордана и Колледжа святого Михаила устроили им засаду: бросали грязью в их ярко раскрашенный каял, пока вся семья не погналась за ними, — тут засадный отряд во главе с Лирой налетел на лодку и столкнул ее в воду, где она встала на пути у проходящих судов. Лира со своей шайкой обшарила каял с носа до кормы в поисках затычки. Лира была убеждена в существовании такой затычки. Если ее вытащить, уверяла она товарищей, каял сразу утонет; но затычки они не нашли, и когда цыгане догнали их, вынуждены были покинуть лодку и мокрые, с радостным гиканьем бросились наутек по узким улочками Иерихона.

Таков был мир Лиры и таковы ее радости. Она была грубой и жадной дикаркой — по большей части. Но всегда смутно ощущала, что это не весь ее мир, что какая-то ее часть принадлежит великолепию и ритуалу Иордан-колледжа, и где-то в ее жизни есть связь с миром высокой политики, олицетворяемой лордом Азриэлом. Хватало ей этого знания только на то, чтобы напускать на себя важность да командовать другими ребятами. Дальше ее интересы не шли.

Так и прожила она детство — словно полудикая кошка. Разнообразие в ее дни вносили только редкие наезды в Колледж лорда Азриэла. Хвастаться богатым и могущественным дядей было приятно, но за хвастовство приходилось платить: ее отлавливал самый проворный Ученый, доставлял к Экономке, где ее мыли и одевали в чистое платье, после чего вели (с многочисленными угрозами) в Общую Комнату Старших пить чай с лордом Азриэлом. Приглашалось обычно и несколько Старших Ученых. Возмущенная Лира сидела, развалясь в кресле, пока Магистр не приказывал ей сесть как подобает, и тогда она обводила их всех сердитым взглядом, так что даже Капеллан начинал смеяться.

Эти тягостные официальные визиты всегда проходили одинаково. После чая Магистр и Ученые оставляли Лиру с дядей вдвоем, а дядя велел ей подойти и рассказать, что она выучила со времени его последнего приезда. Она бормотала, припоминая какие-то обрывки из геометрии, арабского языка, истории или антарологии, а он сидел, закинув ногу на ногу, и смотрел на нее непроницаемым взглядом, пока не исчерпывался ее запас.

В прошлом году, перед экспедицией на Север, он спросил ее:

— А как ты проводишь время, свободное от усердной учебы?

Она пролепетала:

— Так, играю. Ну, около колледжа. Ну… играю, в общем.

Он сказал:

— Покажи мне руки.

Она протянула ему ладони, он взял их и повернул, чтобы посмотреть на ногти. Его деймон лежал рядом на ковре, как сфинкс; он изредка взмахивал хвостом и не мигая глядел на Лиру.

— Грязные, — сказал лорд Азриэл, оттолкнув ее руки. — Тебя что тут, не заставляют мыться?

— Моюсь. Но у Капеллана тоже грязные ногти. Еще грязней, чем у меня.

— Он ученый человек. А у тебя какое оправдание?

— Наверно, запачкались после того, как помылась.

— Где ты играешь, чтобы так пачкаться?

Лира посмотрела на него подозрительно. Она чувствовала, что на крыше играть нельзя, хотя ей ни разу этого не сказали.

— В разных старых комнатах, — сказала она наконец.

— А где еще?

— На Глинах иногда.

— И?

— В Иерихоне или в Порт-Медоу.

— Больше нигде?

— Нет.

— Неправда. Только вчера видел тебя на крыше.

Она прикусила губу и ничего не ответила. Дядя смотрел на нее с насмешкой.

— Так значит, ты и на крыше играешь. А в Библиотеку когда-нибудь заходишь?

— Нет. А на крыше Библиотеки нашла грача.

— Нашла? Поймала его?

— Он был с больной ногой. Я хотела убить его и поджарить, а Роджер сказал, что надо вылечить. Мы давали ему всякие объедки и вино, а потом он выздоровел и улетел.

— Лира, кто такой Роджер?

— Мой друг. Мальчик с Кухни.

— Понятно. Значит, ты облазила все крыши…

— Не все. На крышу Здания Шелдон нельзя попасть, потому что туда надо прыгнуть с Башни Пилигрима. Там на крыше есть люк, но я до него не достаю.

— Итак, ты побывала на всех крышах, кроме Здания Шелдон. А в подземелье?

— В подземелье?

— У Колледжа под землей столько же помещений, сколько сверху. Удивляюсь, что ты до них не добралась. Ну, мне уже пора. Вид у тебя здоровый. На.

Он достал из кармана горсть монет и протянул ей пять золотых долларов.

— Тебя не учили говорить «спасибо»?

— Спасибо, — тихо сказала она.

— Ты слушаешься Магистра?

— Конечно.

— И с Учеными вежлива?

— Да.

Деймон лорда Азриэла тихонько засмеялся. Он впервые подал голос, и Лира покраснела.

— Ну, иди играй, — сказал лорд Азриэл.

Лира повернулась и с облегчением устремилась к двери, но в последнюю секунду спохватилась и выпалила:

— До свидания.

Так проходила жизнь Лиры до того дня, когда она надумала спрятаться в Комнате Отдыха и впервые услышала о Пыли.

И конечно, Библиотекарь был не прав, когда сказал Магистру, что ей это не интересно. Теперь она жадно слушала бы любого, кто захотел бы рассказать ей о Пыли. В последующие месяцы Лире предстояло услышать о ней очень много, и в конце концов она узнала о Пыли больше всех на свете; но пока что богатая жизнь Колледжа давала достаточно пищи ее любопытству.

Во всяком случае, ей было о чем подумать. Вот уже несколько недель по улицам полз слушок; у кого-то он вызывал смех, а кого-то приводил в задумчивость — так же, как одних людей смешат разговоры о призраках, а других пугают. По совершенно непонятной причине стали исчезать дети.

Происходило это так.

Если плыть на восток по великой водной магистрали — реке Айсис, забитой медлительными баржами с кирпичом, судами с асфальтом, мимо Хенли, Мейденхеда и Теддингтона, где уже дают себя знать приливы Германского океана, и дальше — мимо Мортлейка и дома великого мага доктора Ди, мимо Фоксхолла, где раскинулись сады отдыха, днем пестреющие флагами и радугами фонтанов, а вечером озаряемые фейерверками и гирляндами ламп на деревьях, мимо дворца Уайтхолл, где король еженедельно собирает Государственный Совет, мимо Дроболитейной Башни, без конца сеющей свинцовый дождь в чаны с мутной водой, — еще чуть дальше, и река плавной дугой повернет на юг.

Это Лаймхаус, и здесь ребенок, который исчезнет.

Его зовут Тони Макариос. Мать думает, что ему девять лет, но память у нее ослабела от пьянства; ему может быть и восемь, и десять. Фамилия у него греческая, но, как и возраст, это только материнская догадка, потому что он больше похож на китайца, чем на грека, а с материнской стороны в роду у него были ирландцы, скрелинги и ласкары. Тони не очень умный, но есть в нем какая-то неуклюжая нежность — случается, он грубо обнимет мать или влепит ей липкий поцелуй в щеку. Бедная женщина обычно слишком пьяна, чтобы нежничать, но если поймет, что происходит, то на ласку его откликается с благодарностью.

Сейчас Тони слоняется по рынку на Пирожной улице. Он проголодался. Ранний вечер, и дома его не накормят. В кармане у Тони шиллинг — солдат ему дал за то, что он отнес записку его возлюбленной, — но зачем тратить деньги на еду, если можно добыть ее даром?