Последние слова потонули во всеобщем гуле неодобрения, хотя кто-то и поддержал идею. Но Голдберг предвидел подобную реакцию и улыбнулся, терпеливо ожидая, когда шум стихнет. Затем продолжил:

— Да, мы не должны делать никаких различий. Это первая причина. Вторая — гораздо прозаичнее; насколько я понимаю, как бы ни назывался наш журнал, львиную долю материалов писать буду я. Так вот, писать я буду на английском, а у вас нет денег, чтобы платить переводчику. К тому же писать на английском — единственный способ лучше выучить язык…

— Но вы и так очень хорошо говорите, — раздался робкий голос.

— Да, мой английский безупречен, — радостно согласился Голдберг. — Но в данном случае я пекусь о языке наших английских читателей.

Раздался смех.

— А третья причина? — спросил кто-то.

— О, третья причина — самая убедительная. Настолько убедительная, что, услышав ее, у вас отпадут всякие сомнения в моей правоте. Именно она окончательно убедила меня самого. Но, к сожалению, я ее забыл.

Улыбки, снова смех; Голдберг в точности знал, как завоевать аудиторию, теперь она была на его стороне. Споры продолжались, но он был уверен, что одержал верх.

— Я склоняюсь к мысли, — сказал человек в мятой кепке, — что предложение товарища Голдберга следует принять. Хотя оно мне и не очень по душе, ведь теперь придется выводить текст по буквам.

— Но мы еще его не обсудили! — раздался чей-то голос. — Если он хочет выбросить все наши традиции на помойку и превратить нас в англичан, мне думается, надо хорошенько обсудить эту перспективу. Начать с того…

И когда социал-демократы углубились в дальнейшие дебаты, которые и так было понятно чем закончатся, Голдберг зажег спичку, снова раскурил сигару, макнул перо в чернила и стал дописывать предложение с того места, где остановился.

В комнате было так людно и шумно, что никто не заметил, как отворилась дверь и на пороге возникла худощавая фигура. Это был рыжебородый молодой человек с корабля; с рюкзаком в руках, он осматривался вокруг, пытаясь разглядеть что-либо сквозь завесу табачного дыма. Он что-то спросил у стоящего рядом человека, посмотрел в указанном им направлении и начал пробираться к столу, за которым сидел Голдберг. Тот, будучи погруженным в работу, не заметил юношу.

Наконец молодой человек прокашлялся и спросил:

— Товарищ Голдберг?

— Да, — ответил он, не поднимая головы.

— Меня зовут Якоб Либерман. Я только сегодня приехал в Лондон. Я…

— Либерман! Старина, рад знакомству! Та статья в «Арбайтер Фройнд»… Это просто восхитительно! Давай присаживайся.

Он потряс руку молодого человека и придвинул ему стул. Либерман сел, стараясь скрыть переполнявшие его эмоции. Его читал и похвалил сам Дэниел Голдберг! Но теперь Голдберг пристально смотрел на него и даже сигару отложил в сторону.

— Ты неважно выглядишь, — сказал он тихо. — Что, чахотка?

Якоб кивнул. Он держался уже из последних сил.

— Ладно, давай выберемся из этого прокуренного подвала. Они будут спорить еще до полуночи, — сказал Голдберг. — Пойдем, у меня комната наверху. Давай рюкзак.

Он собрал исписанные листки, повесил на плечо рюкзак, зажал в зубах перо, закрыл чернильницу и начал протискиваться к выходу. За ним, еле волоча ноги от усталости, плелся Либерман.

— Та моя работа… — начал он, когда они поднялись наверх. — Лароусс передал мне ваше послание… Из Берлина я отправился в Латвию… У меня есть новости…

— Я помню, да. Расскажи.

— Товарищ Голдберг, зреет заговор против евреев. Их сейчас сотни, может, тысячи на границах — без денег, без документов… Те, у кого есть билеты, валом валят на вокзалы и в морские порты…

— Да, это я все знаю. А какие новости?

— Я как раз собирался сказать…

— Так давай скорее. В твоей статье о банкире мне не понравилась одна вещь: ты слишком долго раскачиваешься. Вся история должна умещаться в первом предложении. Аналитические статьи, эссе и путевые заметки — это совершенно иное дело. Но новости надо уметь подать одной фразой. Остальное — подробности, разъяснения, развитие темы — можно при желании отбросить. Я знаю эту историю про границы, паспорта и безденежье. Изложи суть одним предложением.

— Человек, который стоит за всем этим, известен как Цадик [64], и он направляется в Лондон.

— Уже лучше. Из тебя получится неплохой журналист. Вот мы и пришли.

Они остановились на крохотной лестничной площадке второго этажа. Голдберг открыл дверь, впустил в комнату Либермана, потом чиркнул спичкой и зажег масляную лампу. Молодой человек опустился на ближайший стул и закашлялся. Голдберг взглянул на него: впалые щеки и горящие глаза говорили о прогрессирующей болезни. Голдберг положил рюкзак, расчистил для своих бумаг место на столе среди справочников и докладов и налил Либерману стакан бренди.

— Так что ты знаешь об этом человеке, о Цадике?

Либерман взял стакан обеими руками, сделал глоток и закрыл глаза, почувствовав приятное тепло во рту и горле. Голдберг сел за стол.

— Впервые я услышал о нем в Риге, — начал молодой человек. — Товарищ должен был показать мне контору, по-моему, она называлась Бюро регистрации иммигрантов при Британском консульстве.

— Такого бюро не существует, — сказал Голдберг. — Это выдумки.

Он достал из кармана пузырек с чернилами, затем перо, положил принесенные бумаги на пол, придавив их камнем размером с кулак, обмакнул перо в чернила и, пока Либерман рассказывал, начал писать.

— Я так и понял. Я прикинулся русским евреем, который хочет уехать в Англию. В конторе сидел человек — британец, он задал мне несколько вопросов, посмотрел мои документы, потом велел внести взнос и вписал мое имя в книгу. По его словам, это должно было гарантировать мне жилье в Лондоне на три месяца. Там было много народа; некоторым нечем было платить, у них совсем не осталось денег. Они сталкивались с подобным всю дорогу из Киева: плата за транзит в Москве, за пропуск еще где-то, штамп в паспорте на границе — этому не было конца; и за каждое свое перемещение они должны были кому-то заплатить.

— Цадику, — уточнил Голдберг.

— Да. Друг, что был со мной, рассказал мне о нем. Похоже, все они, евреи, боятся этого загадочного Цадика; будто их несчастья — все эти препоны, надувательства и преследования — его рук дело. Но, видите ли, они суеверны и считают, что он… не человек. От самых отдаленных штетлов [65] до трущоб Варшавы, Бухареста и Вены все говорят о Цадике как о демоне, как о чем-то сверхъестественном. Ходят слухи, что ему служит дибук [66] — маленький бес из преисподней. Само имя Цадик означает «праведный, святой, благочестивый», называя его так, евреи хотят умилостивить этого демона, такая вот отчаянная шутка. Когда я впервые услышал эти разговоры, то подумал: как можно быть такими суеверными? Но теперь… Я видел его, Голдберг. И думаю, они правы.

Дело было вот как: в Риге приятель отвел меня в доки, откуда был виден трап парохода. Стояла глубокая ночь; доки закрыли с вечера, и если бы нас поймали, то отправили в тюрьму. Мы собирались посмотреть, как Цадик сядет на корабль. Все происходило в обстановке строжайшей тайны; никто его не видел, потому что он передвигается по ночам. Минула полночь, и тут к трапу подъехала повозка.

Большая, шикарная, такая массивная, сработанная на славу. Мы оттуда не могли видеть, как его выгружают, но…

— Выгружают? — переспросил Голдберг.

— Слушайте. Когда повозка отъехала, мы увидели его на мостике — его тянули два матроса, а сзади толкали два лакея. Цадик был в инвалидной коляске. Невероятно толстый. Тут же шел слуга и нес что-то вроде пледа. И — вы можете мне не верить, — но я видел дибука.

Голдберг поднял голову. Либерман выглядел напряженным, он почти допил бренди. Голдберг налил еще, и тот продолжил: