Тогда-то ДСК и вошел в силу. И все стало таким, как сейчас: правительство перестало доверять народу, а народ стал бояться правительства. Все друг за другом шпионят. ДСК не может арестовать всех, кто его ненавидит, а народ не может создать организацию, способную выступить против ДСК. В общем, зашли в тупик. И хуже того: у наших противников есть энергия, которой нет у нас. А берется она из уверенности в своей правоте. Когда есть такая уверенность, сделаешь всё, чтобы добиться того, чего хочешь.

Сама древняя человеческая проблема, Лира, – это разница между добром и злом. Зло может позволить себе быть неразборчивым в средствах, а добро – нет. Зло творит, что хочет, и ничто его не сдерживает, а у добра как будто одна рука привязана за спиной. И сделать то, что нужно для победы, оставаясь самим собой, оно не может: для этого ему нужно превратиться в зло.

– Но… – Лира хотела возразить, но не знала с чего начать. – Но как насчет той победы, когда цыгане и ведьмы, и мистер Скорсби, и Йорек Бирнисон разгромили Больвангар? Разве это не пример победы добра над злом?

– Да, пример. Маленькая победа… ну ладно, хорошо, большая, если вспомнить обо всех этих детях, которых мы вернули домой. Большая победа. Но не окончательная. ДСК сейчас сильней, чем когда-либо; Магистериум полон решимости; а маленькие агентства вроде «Оукли-стрит» бедствуют, да и управляют ими старики, чьи лучшие дни остались далеко в прошлом.

Одним глотком он допил свое пиво.

– Но чего хочешь ты, Лира? Что у тебя на уме?

– Я и сама не знала, пока не увидела один странный сон. Не так давно. Мне приснилось, будто я играю с деймоном – и этот деймон не мой, но мы с ней очень любим друг друга… Ох, простите. – Лира сглотнула комок в горле и вытерла глаза. – Я проснулась и поняла, что должна сделать. Я должна отправиться в пустыню Карамакан и войти в тот красный дом, потому что там я, быть может, снова встречу того деймона и… В общем, не знаю почему. Но сначала нужно разыскать Пана, потому что нельзя же разгуливать повсюду без своего деймона…

Тут она сбилась с мысли, и не в последнюю очередь потому, что не успела объяснить это все себе сама до того, как начала объяснять Фардеру Кораму. Вдобавок, она заметила, что он уже начинает уставать.

– Наверное, я пойду, – сказала она.

– Да, мне надо вздремнуть. Приходи вечером, я отдохну, и, возможно, у меня появится парочка мыслей.

Лира еще раз поцеловала его и понесла поднос обратно на лодку Ма Косты.

Ма Коста в последнее время не путешествовала: лодка ее стояла на приколе неподалеку от Зала собраний, и, как она сама сказала Лире, эта стоянка, скорее всего, станет для нее последней. Она с удовольствием занималась огородничеством – выращивала овощи и цветы на делянке рядом с лодкой – и не с меньшим удовольствием приютила Лиру.

– Оставайся, сколько понадобится. Можешь готовить, если хочешь. Старый Джорджо сказал, у тебя неплохо получается… не считая тушеных угрей.

– Чем это ему не угодили мои тушеные угри? – возмутилась Лира. – И почему он мне сам не сказал?

– Ну, посмотришь, когда я буду в следующий раз их готовить. Поучишься. Да только имей в виду: этому всю жизнь надо учиться.

– А в чем секрет?

– Надо резать их по диагонали. Ты, небось, скажешь – да какая разница? А разница есть.

Ма Коста взяла корзину и отправилась на берег, а Лира уселась на крыше кабины, глядя, как цыганская матушка шагает вдоль берега к Залу собраний – большому дому, крытому соломой, рядом с которым раскинулся рынок. Разноцветные навесы рыночных лотков оживляли однообразную зимнюю серость, тянувшуюся до самого горизонта, который едва угадывался в тускнеющем свете.

«Но даже если я проживу тут всю жизнь и научусь как следует тушить угрей, все равно это не мой дом и никогда моим не станет, – подумала Лира. – Я это уже давным-давно поняла».

До чего же это было тяжело: не знать, сколько придется здесь пробыть, не понимать, когда можно будет уйти без опаски, и сознавать только то, что ей тут не место! Лира устало поднялась, подумав, не пойти ли в каюту, вздремнуть часок-другой, но не успела сделать и шагу, как на канале показалась лодочка. На носу стоял с длинным веслом мальчик лет четырнадцати, а его деймон-утка плыл рядом, деловито загребая лапами. Мальчику явно хватало и силы, и сноровки управляться с веслом: завидев Лиру, он тут же затормозил и повернул влево, к лодке Ма Косты. Утка захлопала крыльями и вспорхнула на борт.

– Это вы – мисс Сирин? – крикнул мальчик.

– Да, – ответила Лира.

Мальчик сунул руку в нагрудный карман своей куртки, зеленой, как болотная вода.

– Для вас письмо, – сообщил он, протягивая конверт.

– Спасибо…

Лира взяла конверт и прочитала адрес: «Мисс Л. Сирин, через Корама ван Текселя». Корам зачеркнул свое имя и написал: «через мадам Косту, “Персидская царица”». Конверт был из плотной, дорогой бумаги, адрес отпечатан на машинке.

Тут Лира поняла, что мальчик все еще ждет. Сообразив, чего именно, она дала ему мелкую монетку.

– Добавьте еще столько, и будем квиты.

– Поздно, – усмехнулась Лира. – Письмо уже у меня.

– Ну, попытаться стоило, – хмыкнул в ответ мальчишка и, спрятав монетку в карман, погреб прочь, да так быстро, что перед лодкой поднялась настоящая волна.

Конверт был такой красивый, что Лире стало жалко рвать его. Она спустилась на камбуз и вскрыла письмо кухонным ножом, а потом села за стол и принялась читать.

Листок был похож на какой-то официальный бланк, но отпечатанный в типографии адрес Дарем-колледжа был зачеркнут. Лира не поняла, что это значит, но подпись гласила: «Малкольм П.». Любопытно, какой у него почерк… Лира пробежала глазами по строчкам и убедилась, что рука у Малкольма твердая, буквы изящные и пишет он разборчиво, авторучкой с черными чернилами.

Дорогая Лира!

Дик Орчард сообщил мне о неприятной ситуации, в которой ты оказалась, и сказал, куда ты уехала. Я считаю, что лучше убежища, чем на Болотах, тебе не найти, и никто не даст тебе совета лучше, чем Корам ван Тексель. Спроси его про «Оукли-стрит». Мы с Ханной собирались рассказать тебе, но обстоятельства распорядились иначе.

Билл, привратник в Иордане, говорит, что в колледже ходят слухи, будто тебя арестовал ДСК и ты исчезла где-то в недрах тюремной системы. Слуги в ярости и винят магистра. Поговаривают даже о всеобщей забастовке, которая будто бы начнется с Иордан-колледжа, – но поскольку забастовка тебя не вернет, сомневаюсь, что дело пойдет дальше разговоров. Однако магистр скоро убедится, что с прислугой шутки плохи.

Между тем лучшее, что ты можешь сделать, – узнать у Корама ван Текселя как можно больше о деятельности «Оукли-стрит». Мы – мы с тобой – только начали говорить о важных вещах, но я чувствую, что ты знаешь – возможно, благодаря алетиометру, а может, и по опыту другого рода, – что одни и те же вещи можно видеть, воспринимать и понимать по-разному. И, похоже, этот факт имеет прямое отношение к тому, что произошло в Центральной Азии и повлекло за собой гибель бедного Родерика Хассаля.

Передавай привет Кораму и расскажи ему все, что сочтешь нужным, о Хассале и о Карамакане. Именно туда я сейчас и отправляюсь.

И, наконец, прости меня, пожалуйста, если тон этого письма покажется тебе слишком напыщенным. Я знаю, что произвожу такое впечатление, когда пишу, но ничего не могу с этим поделать.

Ханна тоже пишет тебе и будет рада получить от тебя весточку. Через цыган письма доходят безопасно и быстро, хоть я и не понимаю, как у них это устроено.

Твой друг,

Малкольм П.

Лира прочла все быстро и тут же вернулась к началу, чтобы перечитать еще раз, помедленнее. На словах о напыщенном тоне она покраснела: Малкольм и правда казался ей высокопарным, но это было давно… то есть до убийства у реки. Тот Малкольм, которого она теперь узнавала заново, вовсе не был напыщенным.