— Нет слов — это вещь, — честно, даже слегка восторженно признал он. — Я аплодирую, Эд, вашему вкусу и чутью. Первый — тонок, второе — безошибочно. Впрочем, в данном случае они вам совсем ни к чему. Наобум, с закрытыми глазами бери любую икону — и попадешь в точку. Это ведь уникальное собрание Радецкого.

— Значит, с залогом вопрос решен?

— Конечно.

— Но сегодня «Параскеву» я вам не отдам.

— Эд, — укоризненно протянул Блынский. — На кого-кого, но на лоха вы совершенно не похожи. И нас, нас вы за кого держите? Мы не мошенники, не кидалы! Я лично никогда бы этими… — он замялся, подыскивая нужное слово, — …этими операциями не занимался бы, если бы в нашей стране можно было жить на честную копейку. Увы, Эд, увы! Но ближе к делу. Икону отдадите в обмен на разрешение, а оно будет готово в понедельник или вторник. Вы ведь в среду, кажется, летите? Как раз в этот день постараемся организовать «окно» на таможне.

По странной иронии судьбы, беседа наша происходила в том же самом сквере, где не так давно я встречался с Ксенией Витальевной Лаврухиной, мы даже сидели сейчас с Блынским на той самой лавке! Причем подъехать сюда меня попросил сам Морис Вениаминович. Ну не мистика ли!

Напрасно я прождал понедельник — Блынский на связь не выходил. Но во вторник, ровно в девять, когда у всех приличных людей начинается рабочий день, мобильник порадовал меня флейтой Орфея, а чуть погодя бодрым голосом Мориса Вениаминовича:

— Если разбудил вас, то, клянусь чем угодно, Эд, я никогда этого себе не прощу! Нет? Странно, весьма странно… Дело в том, что вы мне показались человеком, любящим по утрам поспать. Почему? Не знаю, но вот отчего-то показалось, и все!..

Что ж, Блынский — человек проницательный: единственное, что мне не нравилось в армейской службе, так это ранние побудки. Я готов был из-за них возненавидеть целый свет, и всегда, когда выдавалась возможность, дрыхнул по утрам. Как тюлень. А может, сурок. Не знаю, кто из них больший соня. Впрочем, ничего хорошего в том, что Блынский умеет разбираться в людях, я не увидел. А вдруг он меня уже раскусил и теперь играется, как кот с мышью?

— У меня все в порядке, Эд. Горю желанием встретиться с вами в нашем любимом ресторанчике. Помните, мы там с вами уже дважды так славненько посидели? Ах, да, будет очень неплохо, если вы явитесь туда с вашей любимой девушкой, ее ведь, кажется, Прасковьей зовут, да?

— У вас отличная память, Морис Вениаминович. Это ж надо — лишь однажды, мельком взглянули на мою девушку, а запомнили навсегда. Так когда нам с Пашенькой подойти?

— Боже, какой же я остолоп! — деланно укорил себя Блынский, хотя мог бы об этом и не сообщать — такие, как он, никогда и ни о чем не забывают. Просто сейчас у него хорошее настроение, вот он и прикидывается. — Извините, Эд, но я вас с Прасковьей жду ровно в два часа. Дня, разумеется.

Замечу, что в душе я несколько оскорбился за святую Параскеву-Пятницу — Морис Вениаминович был, конечно, отъявленным циником, если не богохульником. Иконы вызывали у него лишь холодный рассудочный интерес. Они для него — объект нечистого заработка, а священный трепет, точнее сказать, благоговение перед ними он давно оставил другим. Хотел бы я посмотреть на его физиономию завтра, когда «окно» на таможне неожиданно захлопнется. Если, конечно, затея моя выгорит.

Позвонить Вальдшнепову с домашнего телефона или по мобильной связи я не рискнул — мало примера Уласевича? Выждав часок, сделал это из кабинки телефона-автомата. Так, между прочим, и не понял, насколько серьезно реагировал на мои сообщения Владимир Юрьевич — по крайней мере, когда мы с Блынским выпили по чашечке кофе и сделали «чейндж», никого из тех, в ком можно было заподозрить людей Вальдшнепова, я в ресторанчике не обнаружил: несколько парней и девчонок, очень похожих на сорвавшихся с третьей или четвертой пары студентов…

— Итак, завтра вы свободно пройдете таможенный досмотр, этому посодействует наш человек, он, знаете ли, похож на Мефистофеля — черная бородка клинышком, крючковатый, несколько великоватый нос и… И горящие такие глаза. Одет, конечно, в форму таможенника. Ну, а с разрешением на вывоз вы уже познакомились — иконы сработаны лет пять назад мастерами-стилизаторами, посему никакой художественной ценности не представляют. Раритеты в кавычках, наподобие тех, скажем, древних глиняных вавилонских табличек, кои в великом множестве мастерят в Ираке тамошние умельцы. Да, Эд, должен предупредить: если на нашем «окне на таможне вдруг захлопнутся ставенки, я непременно дам об этом знать. Тогда вам придется сдать билет. Не хотелось бы, чтобы вы сами пошли на дно и нас потянули за собой.

— Морис Вениаминович, — замялся я, — а каковы гарантии насчет того, что по приезде вы возвратите мне «Параскеву-Птяницу» в целости и сохранности?

— Гарантия — те деньги, которыми вознаградите меня, грешного, после реализации шедевров. Вы мне — мои двадцать пять процентов, я вам — «Пашеньку».

Ей-Богу, от «Пашеньки» меня внутренне передернуло, я поймал себя на отчетливом желании стукнуть Мориса Вениаминовича по морде. Но я, конечно, ни одним мускулом не выдал себя.

— Если положить на одну чашу весов «Пашеньку», а на другую — деньги, которые вы мне должны за мою очень даже немаленькую услугу, то будет зафиксировано примерное равновесие. А вообще, Эд, сдается мне, что наше сотрудничество продолжится и в дальнейшем. Я заинтересован в вас как в выгодном клиенте, вы — во мне. Коллекция Радецкого ведь как золотоносная жила, которую надо разрабатывать, верно? Вы же не монах, Эд, чтобы бить поклоны перед этими «досками»? Вам, как понимаю, деньги понадобятся еще и еще?

Логика в рассуждениях Блынского, безусловно, прослеживалась, только дело сейчас не в ней, а в интуиции. А она на сей раз его подвела. Наше с ним сотрудничество завтра начнется и тут же закончится.

Дома я еще раз внимательно изучил заключение экспертной комиссии. Первой, конечно, шла подпись ее председателя: Н. В. Юхимец. Тот самый Николай Всеволодович Юхимец, о котором мне рассказывал Уласевич. Тот самый, который толкал Модеста Павловича на преступление. Жив, курилка, продолжает свои темные дела! Фамилии двух остальных членов экспертной комиссии мне ни о чем не говорили. Доверенные, наверное, лица Николая Всеволодовича, а может, те, кто по простоте душевной излишне ему доверяют.

Я связался по мобильному с Вальдшнеповым и радостно заявил:

— Ура! Завтра лечу в Мюнхен. А сейчас, так сказать, собираю вещички…

— Понял. И кто же выдал вам разрешение на вывоз шедевров?

Я назвал фамилии, услышав в ответ раздумчивое «угу-у-у»…

— Что ж, зная, что вы уже пакуете чемодан, хочу пожелать вам счастливого, так сказать, пути. Не забудьте только сообщить в декларации, что везете с собой поделки, купленные на Андреевском спуске.

Едва сделав глоток воздуха в аэропорту «Борисполь», я ясно понял, чего сейчас хочется больше всего на свете — сесть в самолет и улететь куда глаза глядят — где плещет теплая океанская волна, где белеют живописные античные развалины, где травы и цветы пахнут несколько по-другому, где безмятежно расхаживаешь по чужому городу или валяешься на пляже с банкой пива в руке, а рядом подставляет грудь солнцу Алина… О Господи, какая такая Алина? Скорее Зоя, а может даже, тамошняя соблазнительная красотка… На миг я даже поверил, что вот возьму и вправду полечу в Мюнхен — пить немецкое пиво и заедать его сосисками. Наверное, аналогичное желание посещает всех, кто провожает кого-то в дальние страны, у меня же оно усиливалось тем, что уже много дней камнем висело на моей шее: историей с загадочной гибелью Радецкого, к которой, возможно, причастен подлец и негодяй Блынский. Остро, до боли остро захотелось бросить все, забыть начисто и укатить куда-нибудь к чертовой немецкой, китайской или перуанской бабушке.

Людей в аэропорту порядком. Мимо проходят смуглые арабы, курчавые евреи с неизвестно как держащимися на затылках кипами, весьма раскованные европейцы и самоуверенные американцы, у каждого из которых, как правило, большущий багаж. Что, интересно, они везут домой из нашей нищей страны, которая, тем не менее, наповал сражает любого иностранца несусветным обилием супердорогих иномарок?