— Знаете, Женечка, мне очень нравятся ваши картины. Тот, кто их подбирал, наделен тонким художественным вкусом.

— А это Геннадий Семенович. Он ценит хорошую живопись. Я, кстати, от этих картин получаю такой драйв…

— Вам повезло, Женя, что шеф у вас — настоящий эстет.

— Представьте себе — да! — она подтвердила это с таким искренним задором, что я наконец-то догадался — эта секс-бомба без ума от своего начальника.

Когда из кабинета вышел массажист, я безмолвно, одними глазами вопросил Женю: что, моя очередь?

— Секундочку, я уточню, — Женя сняла трубку прямой связи с Лаврухиным. — Да, заходите, пожалуйста.

Большой кабинет владельца торговой сети «Скатерть-самобранка» был обставлен без излишней роскоши, но современно и со вкусом. Кожаный диван и два кожаных кресла бежевого цвета, журнальный столик, два стола — рабочий и для заседаний, на стенах четыре абстракционистских картины, выдержанных примерно в том же ключе, что и в приемной. А еще я приметил, что на столе у хозяина кабинета вполоборота к нему стоит великолепно выполненный фотографический портрет…Ксении Витальевны. Если бы я не знал, что счастливой супружеской пары уже не существует, это было бы в порядке вещей, но после того, что произошло… Значит, Лаврухин любит жену и по сей день! Это, кстати, не может не вызывать уважения.

Внешне миллионер впечатления не производил — простонародный типаж, у коего мясистый нос картошкой, совсем не аленделоновские глаза, лопатистые короткопалые ладони, мощная, но очень уж вдавленная в плечи шея. Замечу, однако: тускловато-серые, не очень-то выразительные глаза смотрят умно и не очень-то добро, заставляя каждого, кто с ними встретится, невольно подтянуться. Очень уверенный в себе мужик, иначе б, наверное, капиталов не сколотил бы — и эту его жесткость, абсолютно точную самооценку хорошо передал в своем портрете Платон Платонович Покамистов. Хотя, конечно, слегка приукрасил Лаврухина. На холсте он чуть симпатичнее, чем в жизни.

— Итак, чем могу служить? — совершенно бесстрастно, едва обменялись энергичным рукопожатием, спросил Лаврухин.

— Простите, Геннадий Семенович, но я не тот, за кого себя выдал. Можете позвать охрану, вытолкать меня в три шеи, но моя фамилия и вправду Хомайко, только я никакой не представитель российской фирмы, а родной племянник Модеста Павловича Радецкого. Надеюсь, вы понимаете, о ком идет речь?

Надо отдать должное выдержке Лаврухина — он выслушал меня молча, с каменным лицом, не перебивая, никак не обнаруживая своих чувств. Правда, мне показалось, что, когда я сознался в намеренном обмане, ему захотелось потянуться к кнопке связи с охраной, но он задавил этот свой секундный и очень естественный порыв.

— Понимаю, — сквозь зубы процедил Лаврухин. — Только, вообразите, никаких приятных ассоциаций по этому поводу у меня не возникает.

Я кивнул — а что мне еще оставалось?

— Как бы там ни было, Геннадий Семенович, но Радецкий уже никогда и ничем вам не помешает.

— Я слышал, что он плохо кончил.

— Да, упал с балкона и…

— Насколько мне известно, он покончил жизнь самоубийством? По крайней мере, так мне сказала Ксения.

— Буду честен: у меня есть основания полагать, что это было…убийство…

— Вот как? — брови у Лаврухина поползли вверх, между тем как глаза пристально изучали меня — правду говорю или нет. — Ну, а причем здесь я? Вы явились только затем, чтобы сообщить, какой смертью умер ваш дядя?

— Геннадий Семенович, я просто пытаюсь понять, представить себе, чем и как жил в последние месяцы единственный родной мне человек. Появилось, чисто по-человечески, а хотите — из любопытства, желание взглянуть на вас, перед которым Модест Павлович, в общем-то, вольно или невольно, но виноват. И я прекрасно понимаю, что сейчас творится у вас в душе.

— Извините, ваше имя?…

— Эдуард. Но для всех, кто меня знает, просто Эд.

— Эд, никаких симпатий ваш дядя у меня, безусловно, не вызывал. Что может испытывать мужчина по отношению к тому, кто уводит у него жену? Ничего, кроме ненависти. В этих случаях соблазнителю обычно бьют морду. Радецкого я и пальцем не тронул. Бог ему судья. Вам это неприятно будет услышать, но, что бы там с вашим дядей не случилось, он наказан по заслугам. Не знаю, правда, кто воздал ему — Господь, судьба, он сам…

— Геннадий Семенович, вы когда-нибудь встречались с Радецким?

Он помолчал, потом испытующе посмотрел на меня:

— Нет.

— Обманываете. Дело в том, что о вашей встрече мне известно.

— Из каких, интересно, источников? И если знаете, то почему спрашиваете?

— Может быть, потом как-нибудь расскажу. Но только не сейчас. А откуда знаю…

— Ксения рассказала?

— Нет, она насчет этого, по-моему, в полном неведении. Что б вы там, Геннадий Семенович, не думали о Радецком, но он был настоящим мужиком, не из тех, кто треплет языком направо и налево. Уверен, о вашем разговоре он Ксении Витальевне и словечком не обмолвился.

Лаврухин, который не спускал с меня глаз, теперь перевел взгляд на портрет жены — так, точно хотел спросить у нее, правда это или нет. На мгновение мне почудилось, что он смотрит на фотографию с болью — похоже, не смирился с горечью утраты и вряд ли когда с ней смирится. Что ж, Ксения Витальевна не из тех женщин, разрыв с которыми переживается легко и безболезненно. Странное чувство шевельнулось в моей душе — будто я принял на себя часть вины Модеста Павловича перед этим человеком.

— Все же, чего вы хотите от меня, Эд? Если считаете, что Радецкий расстался с жизнью не по своей воле, то не думаете ли, что к этому приложил руку я, собственной, так сказать, персоной?

— Я ничего не утверждаю, Геннадий Семенович. Но мне, однако, известно, что вы прямо заявили Радецкому: если не отступишься от жены, то я оставляю за собой полную свободу действий. То есть в его адрес прозвучала скрытая, нешуточная угроза!

— Бросьте! Мало ли что вырвется у человека, поставленного в мое положение! Эмоции, знаете ли, не всегда поддаются контролю. Обычно моей выдержке завидуют, но, если честно, общение в Радецким стало для меня испытанием на крепость нервов. У меня, между прочим, руки ой как чесались…

— Я вас понимаю, — искренне произнес я, вспомнив утреннюю явку с повинной Алины, когда, попадись мне под руку ее похотливый шеф, я разорвал бы его, как леопард джейрана.

— Извините, но для вас у меня, — Лаврухин выразительно покосился на свой «Роллекс», — осталась ровно минута. Вот что скажу вам на прощание: часто, весьма часто между словом и действием — дистанция огромного размера. Сказать легче, чем сделать. Да, я ничего к Радецкому, кроме злобы и ненависти, не питал, я видел его тогда в первый и последний раз в жизни, а о том, что его нет в живых, узнал, между прочим, от жены…от бывшей, — поправился он, — жены с большим опозданием. Через день после того, как она вернулась от матери с Урала…

— Хочется вам верить. Пожалуй, я вам даже верю, — уже тверже сказал я. — Извините, что отнял у вас время. До свидания, Геннадий Семенович!

На этот раз мы обошлись без рукопожатия. Выходя из кабинета, я спиной почувствовал, что Лаврухин провожает меня долгим задумчивым взглядом.

Умопомрачительная блондинка Женя при моем появлении оторвалась от компьютера, крутнулась на вращающемся кресле в мою сторону, и я опять наповал был сражен ее длинными, как украинские версты с гаком, и красивыми, как у античной богини, ногами. Синие, в апрельское небо, глаза словно призывали меня разделить переполняющий ее восторг:

— Правда, Геннадий Семенович у нас душка?

— Да, Женечка, ваш босс мне очень понравился. Сильная личность! И на удивление обаятельная.

Если отбросить этот специально для Жени сделанный экивок по поводу обаяния, якобы присущего обожаемому ею шефу, то я сказал правду.

«Параскева Пятница» произвела на Блынского мощное впечатление, которое он, к его чести, скрыть и не попытался, как это часто делают блюдущие свою выгоду и желающие сбить цену торговцы.