Трудно описать эту первую ночь. После того, как мы торопливо распознали друг друга, дошла очередь и до поцелуев, напрочь перекрывающих доступ кислорода в легкие; четыре руки и два языка справляли вакханалию нашего полнейшего взаимопроникновения; казалось, мы сразу и навсегда изучили самые потаенные уголки наших тел. И несколько еще раз за ночь мы превращались в теряющего от наслаждения голову андрогина — так, видимо, он любил сам себя, пока рассерженные боги не разделили его напополам. Я, между прочим, собою возгордился, даже, грешным делом, подумал, а не переживаю ли я заново уже окутанный дымкой отошедших лет пик юношеской гиперсексуальности? Ведь передо мной, опять и опять наливающимся силой, готовы разбежаться или, наоборот, сбежаться в бешеной тряске Алинины груди — не очень-то большие, но довольно твердые, соски ж, кажется, изначально запрограммированы на моментальный отзыв ласке; а через некоторое время глаза мои не в силах оторваться от ее знаменитого прогиба и той большой, круглой и лунной красоты, от которой я немедленно превращаюсь в похотливого сатира…

— Эд, а я тебя начинаю…бояться, — уже полусонно, чуть приподнимаясь на локте и свешивая темные блестящие волосы мне на грудь, проговорила Алина. — До тебя у меня было двое мужчин, но они тебе и в…

— Не преувеличивай, пожалуйста, — поскромничал я. — И вообще, поблагодари за это Либерию.

— Либерию? — недоуменно протянула она.

— Да, моя девочка. Это жаркая африканская страна, в которой живет неуправляемый народ. Грызутся друг с другом, как собаки. Гражданская война, понимаешь? Ну, а мне она обошлась в шесть месяцев воздержания.

Наверное, она мало поняла, что там ей я нагородил, но переспрашивать и уточнять не стала — еще немножко, и сначала она, а потом уж и я заснули, как убитые.

Я проснулся раньше Алины. Она спала так крепко и безмятежно, что я побоялся даже скрипнуть кроватью. Внимательно рассмотрел ее на утреннем свету. Красивая девчонка, ничего не скажешь. Губы мои растянула усмешка — ишь, как вольно разметалась она на своей половине тахты! Если бы я был поэтом, точно написал бы: «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит…» Но я не Афанасий Фет, а всего-навсего Эд Хомайко. Да и зарей на небе давно уже и не пахнет — на часах начало десятого.

Если честно, во мне зародилось желание, которому, однако, не суждено было окрепнуть; в памяти, как фрегат из тумана, выплыл вчерашний день с тремя неординарными событиями — загадочное, от которого и сейчас мурашки по коже, письмо дяди из небытия, «Пиры Лукулла» с вкусной едой, обильной выпивкой и интригующей официанткой Зоей, наконец, нежданный-негаданный подарок судьбы в лице приблудной Алины. Признаюсь честно: именно ребус, на который отважился Модест Павлович Радецкий, и омрачил мне настроение.

Я неслышно, как мотылек, переместился в кухню. Прислушался весьма придирчиво к себе — голова, как ни странно, ясна и совсем не болит. Но чашечка крепчайшего кофе окажется очень кстати. Я вылил из безотказного работяги «Брауна» мертвую воду. Мертвую — значит уже однажды кипяченую, а посему бесполезную или даже вредную для организма. Так, по крайней мере, я где-то прочитал. Когда красный водомерный шарик достиг отметки «minimum», убрал еле слышную, чтобы не разбудить Алину, струйку из крана. Хотелось бы, конечно, отличиться перед моей нечаянной зазнобой, подав ей в постель дымящийся кофе, но жалко будить. Опять-таки я весь уже сосредоточился на предстоящем дне. Не успокоюсь, пока не разберусь, что же на самом деле произошло с моим единственным родственником.

Кофе варить я умею. Крохотная чашечка, составляющая одну шестую часть румынского сервизика, купленного когда-то мною в Констанце, сделала меня суперменом. Уже одетый, я торопливо набросал записку: «Доброе утро, Алина! Надеюсь, ты выспалась? На холодильнике — 50 гривен и запасной ключ от квартиры. Если хочешь, прикупи чего-нибудь съестного. Приеду часам к семи. Чао! Эд».

Уже натягивая куртку в прихожей, услышал, как скрипнула тахта. Выждав несколько мгновений, на цыпочках подкрался к спальне — нет, Алина просто перевернулась на другой бок. «Бедная девочка! Как же она намаялась!» — совсем не по-фарисейски, а очень даже сочувственно подумал я.

Торопясь на троллейбус, я решил, что это очень даже приятно: когда в твоем доме остается теплое живое существо, причем женского пола. Однако мерзавка-мысль, впрочем, совсем скоро приобрела другой оборот: а что, если эта милая девочка «сделает ноги» вместе с твоей долларовой заначкой, предназначенной для покупки подержанной иномарки? Кроме того, что мою гостью зовут Алина, она новоиспеченный юрист и родом из Днепропетровска, я о ней больше ничего не знаю.

«Эд, верь внутреннему голосу!» — приказал я себе. А тот возьми и шепни: «Не бойся, Алина — порядочная девушка!» С этим убеждением я и влез в не очень-то переполненный троллейбус.

Следователь прокуратуры Владимир Юрьевич Вальдшнепов расположил меня к себе уже тем, что не делал вида, будто у него на счету каждая секунда. На собственном опыте знаю, что если хозяин кабинета, еще ни слова не услышав, мечтает, чтоб ты убрался отсюда поскорее, мысли у тебя в голове путаются, а нужные слова, хоть убей, не находятся. Нервная дрожь, что внутри, оборачивается скомканной речью, и ты небезосновательно кажешься себе полным ничтожеством.

Вальдшнепов, повторяю, крайне занятого из себя не корчил, наоборот, был приветлив и крайне внимателен. Мне понравилось, что он, если улыбается, то всем чисто выбритым, моложавым лицом. И еще я, не без веских причин считающий себя неплохим физиономистом, отметил, что Владимир Юрьевич по складу ума, несомненно, аналитик: уши у него выше линии бровей. Надо полагать, в выборе профессии этот симпатяга не ошибся.

— Значит, вы сомневаетесь, что Модест Павлович Радецкий покончил с собой… Но почему? Располагаете какими-либо вескими доводами?

— Довод один — я знал его как никто другой и никогда не повер ю, чтобы такой оптимист, как мой дядя, мог…выброситься с балкона.

— Ну, знаете ли… — протянул Вальдшнепов. — Почти как у Чехова: «Этого не может быть, потому что не может быть никогда». Не забывайте, что человек очень часто идет на поводу у импульсов. Наверное, Модесту Павловичу показалось, что жизнь беспросветна, он себя полностью исчерпал, или еще что-то… Минутная слабость — и такой трагический финал…

— А что выяснило следствие?

— Связывать самоубийство Радецкого с его профессиональной деятельностью, увы, не приходится. Никаких серьезных причин или поводов в этом плане обнаружить не удалось.

— Модест Павлович был известным экспертом. Оценивал вывозимые за рубеж произведения искусства. Иногда, насколько знаю, коллизии возникали весьма неприятные, он сам, бывало, со мной делился…

— Мы отработали эту версию, — развел руками Владимир Юрьевич. — Ничего заслуживающего внимания. Быт… Я имею в виду любовь, ревность, месть, неприязненные отношения… Тоже не за что ухватиться. Шантаж, доведение до самоубийства — увы… Позвольте спросить, Эдуард Васильевич, а почему вдруг у вас возникли столь серьезные, как погляжу, сомнения?

Рассказывать Вальдшнепову о письме от дяди я, конечно, не собирался. Поэтому пожал плечами и ответил:

— Смерть Модеста Павловича, моего наставника и покровителя, явилась для меня столь неожиданной, что придти в себя не удавалось долгое время. Но, по зрелом размышлении, во мне закопошился червь сомнения. Обычно самоубийцы оставляют записку, где объясняют причину добровольного ухода из жизни.

— Модест Павлович посчитал это излишним…

— Знаю… Владимир Юрьевич, а ничто после осмотра квартиры Радецкого не насторожило вас или тех, кто непосредственно занимался следствием? Ну, допустим, недопитая бутылка водки или коньяка на журнальном или кухонном столике, следы учиненного беспорядка, борьбы, так сказать?

— Квартиру осмотрели тщательнейшим образом. Но ничего не указывало на то, что в ней той ночью находился кто-то из посторонних. Ни малейшего намека, что к хозяину было применено насилие.