Я встал и подошел к холодильнику. Старенький, но безотказный пахарь «Донбасс», выпущенный еще в пятидесятых годах и перешедший Модесту Павловичу по наследству от родителей. Толстый, как танковая броня, металл, скругленный верх, на котором вместо какой-нибудь вазы с цветами красуется фарфоровая карандашница с добрым десятком старых кистей: и на тех, что с тонким волосом — для скрупулезной проработки деталей, и на других, где щетинка погрубее, — для крупного размашистого мазка, навсегда застыли разноцветные капельки масляных красок. Любой непосвященный и взглядом не зацепится за эту карандашницу. Но для дяди она имела некоторым образом сакральное значение. Дело в том, что когда-то эти кисти, коими была написана не одна знаменитая картина, принадлежали достаточно крупным художникам. Татьяна Яблонская, Николай Глущенко, Илья Глазунов, Василий Шовкуненко, Аким Левич, Григорий Гавриленко и прочие корифеи живописи охотно, по просьбе Модеста Павловича, презентовали ему свои орудия труда. На ручке каждой кисти — автограф ее владельца. Что ж, получается, я уже третий по счету их владелец. Когда-нибудь, невесело подумал, их можно будет даже выставить на аукционе и зашибить неплохую деньгу.

Даже не знаю, зачем мне понадобилось снять карандашницу с холодильника. Скорее всего, от нечего делать. Я поднес ее ближе к себе — как букет цветов, который собираешься понюхать, и вдруг в фарфоровом этом сосудике что-то тихонько звякнуло. Клянусь чем угодно, ничего, кроме спекшихся «бутонов» этих знаменитых разнокалиберных кистей, я секунду назад не увидел. Еще одной секунды хватило, чтобы вытащить их скопом. На дне карандашницы притаилась…пуговица. Я осторожно вытряхнул ее на ладонь — темно-синяя, почти черная. Пуговица с дядиного костюмного пиджака! Та самая, о которой мне говорил Вальдшнепов. Как, интересно, она сюда попала? Не мог же Модест Павлович сознательно пристроить ее сюда. Безалаберным или рассеянным человеком он никогда не был. Хорошо, но почему она сразу не бросилась мне в глаза? Наверняка застряла где-нибудь среди этих кисточек и только сейчас покинула насиженное местечко. Иначе бы не звякнула. А сыщики, которые осматривали квартиру, ее просто не заметили. Может, бегло глянули на этот странный «букетик» — стоит себе на холодильнике, ну и пусть стоит.

Ясно как Божий день — пуговицу в карандашницу никто не опускал, она сама в нее влетела, причем по совершенно случайной траектории. Ведь как часто в жизни мы удивляемся: это ж надо как вышло! И совсем непреднамеренно! А вот если б ты очень захотел сделать именно так — ни за что б не получилось!

Дядя кому-то сопротивлялся. В пылу схватки пуговица оторвалась и отлетела в сторону. И деталь эта осталась незамеченной. Теми, конечно, кто выбрасывал Модеста Павловича с балкона. Иначе б они отправили ее вслед за ним — туда, вниз.

Я осторожно взял пуговицу по ободку и аккуратно вложил в целлофановый пакетик из-под какого-то незатейливого золотого или серебряного украшения — таковой отыскался в дядином баре.

Кто знает, может, на пуговице остались отпечатки чьих-либо чужих пальцев. А о находке сообщу, пожалуй, Вальдшнепову. Это не мелочь, далеко не мелочь.

А еще я порылся в дядиных фотоальбомах. Ага, вот два наиболее удачных портретных снимка. Сделаны они, как догадываюсь, год или полтора назад, и не «мыльницей», а классным фотоаппаратом. С них смотрит на меня красивый моложавый джентльмен. Здесь он улыбается всем лицом, а тут глаза грустны, намек на улыбку притаился лишь в уголках рта.

Я вложил фотографии в то отделение моей сумки, где они не могли бы помяться.

Нечто приятное все-таки в этом было — взять и позвонить в дверь собственной квартиры, где тебя ждут.

Тремя короткими, подряд, звонками я давал понять Алине, что ломится не кто-то чужой, а я, Эд. Однако открывать мне никто не торопился, и я подумал, что внутренний голос, который утром убеждал меня в порядочности Алины, видимо, ошибся.

Медленно полез в сумку за ключами, ловя себя на мысли, что вовсе не хочется переступать порог родного жилища. Зачем? Увидеть, как человек, которому искренне доверился, ограбил тебя, как последнего идиота? Не дай Бог, если эта девица добралась до долларовой заначки! Тогда получится, что ради этой «ночной бабочки», ради этой смазливой воровки я обливался потом и рисковал жизнью в знойной Либерии…

Я вставил ключ в замок и именно в этот момент на моем этаже остановился лифт, а мгновением спустя появилась…Алина. Меня она не увидела, так как смотрела себе под ноги. И я опять обалдел от ее походки, которая позволяла Алине не опрокинуться навзничь.

Неожиданно для себя я тихонечко свистнул.

— Ой! — переполошилась она и смешно прижала к груди два пакета с равиоли — будто самое ценное, что можно у нее отнять.

Я не выдержал, прыснул, и она, подняв наконец глаза, поняла, что перед дверью не кто иной, как Эд Хомайко собственной персоной.

— Фу, как ты меня напугал! — сморщилась она, укоризненно обсияв меня темным блеском своих очей.

— А ты — меня! — парировал я. — Звоню-звоню… — и тут же прикусил язык. Открыл дверь, пропуская Алину вперед.

— … и думаю — как же я опростоволосился! — насмешливо предположила она. — Смотрю — а квартира-то пустая!

Я сконфуженно промолчал.

— Признайся — так? — весело допытывалась она. — Так или нет? — Это уже было похоже на дружескую издевку.

— Вообще-то нет, — смущенно ответил я. — Но несколько раз, конечно, такая мыслишка у меня промелькнула. Знаю ведь тебя совсем ничего.

— Зато с головы до пят, — засмеялась она. — и даже больше.

Я раздул ноздри — с кухни доносились неведомые мне ароматы.

— У-у, как пахнет!

— А это зеленый борщ, — похвасталась Алина. — На твоем базарчике попался на глаза щавель, а потом и ребрышек свиных кило взяла. Любишь зеленый борщ?

— Спрашиваешь! — картинно закатил я глаза. — С детства только и делал, что обожал украинско-итальянскую кухню. Борщ и равиоли — это божественно! А у кого ты научилась готовить зеленый борщ, у мамы?

— У тебя, — шутливо отрезала она, и я понял, что она на меня совсем не дуется.

Пока новая моя подружка варила на кухне квадратные итальянские вареники с мясом, а потом собирала на стол ранний ужин, я перебирал в памяти впечатления дня, размышляя, куда направить стопы завтра.

Вынув из сумки фотографии Модеста Павловича, еще раз в них вгляделся. Ох, дядя! Ну и задачку ты мне задал!

— Кто это? — спросила из-за плеча неслышно подошедшая Алина.

— Самый близкий родственник.

— Красивый мужчина… Его что, нет в живых?

— А как ты догадалась? — изумился я.

— Не знаю. Иногда меня осеняет… И потом, ты так смотрел…

— Да, — сказал я. — Это не очень-то веселая история. Даже совсем невеселая. Но давай не будем о грустном. Не осеняет ли вас, сударыня, догадка о том, чем мы займемся после нашего необыкновенно вкусного ужина?

Алина густо покраснела, и мне это очень понравилось: во-первых, девочка подумала о том же, что и я, а во-вторых, она не так распущена, как мне это иногда казалось.

Опять мы любили друг друга, но неспешно, так, как на медленном огне растапливается засахаренный — целый день ведь прошел, мед любви. Любили до полного, в очередной раз, изнеможения, которое, впрочем, по краткости смахивало на четвертную музыкальную паузу. Их, этих пауз, было даже больше, чем вчера. Сексуальные наши придумки отличались невероятной изобретательностью, и не было им ни конца, ни краю. Вообще, как подумалось мне на исходе сил, изощренность любви воистину неисчерпаема.

И еще одна гениальная мысль пришла мне в голову: мужикам, которые побаиваются постели, а таких, если верить газетам, сейчас целый легион, не мешало бы отправиться на полгода куда-нибудь в Либерию. Эта страна точно сделает из них львов…

У Покамистова были такие немыслимо голубые глаза, что я, порывшись в памяти, как в справочнике, не удержался и выдал: