Сама судьба, кажется, послала мне Зою — чтобы без промедления заполнить тот вакуум, который образовался в моей душе после того, как я расстался с Алиной. Оправданно или нет, но — расстался. Несмотря на то, что сам я (не исключаю также, что и те, кто знал меня достаточно близко) считал себя этаким рубахой-парнем, легко сходящимся и опять же легко расстающимся с женщинами, все же веселым, отъявленным, закоренелым циником я, видимо, не был. Если, конечно, проникался к очередной подруге хоть каким-то подобием чувства. Наши отношения с Алиной, полагаю, претендовали на некоторую глубину, и потому любое воспоминание о ней надсаживало мне сердце. В голове не раз мелькала мысль, что я, чем черт не шутит, собственными руками, бестрепетно уничтожил прекрасный зародыш любви. Роман с Зоей, или связь с ней, или просто развлечение — называйте, как хотите, весьма и весьма отвлекал меня от тягостных переживаний вертеровского толка. Телесная близость с Зоей, на которую мы отважились в апрельском лесу, в уютном, но тесном пространстве «Ауди», повтора не имела. Конечно, я мог бы пригласить, завлечь ее к себе домой или, наоборот, напроситься к ней в гости, но, увы, такого желания у меня, не знаю, правда, как у нее, пока что не возникало. Это напоминало мне ту ситуацию, когда в доме, из которого вынесли покойника, какое-то время песен не поют.

Правда, однажды я сводил ее в «Киевскую Русь» на какой-то американский мистический триллер, однажды разжился билетами на «Хоровод любви» в Молодом театре — от настоящей секс-феерии на деревянных подмостках мы, если честно, слегка, но очень даже приятно, обалдели, однажды, наконец, посидел с ней в какой-то кафешке, где под тихую музыку мы, как было принято говорить в начале прошлого века, несколько раз потангировали. Встречи наши, в общем, отличались вполне целомудренным характером — как у студентов-первокурсников, еще помнящих о строгих родительских наставлениях. И в этом, между прочим, таилось что-то милое и прелестное.

А поиск, осуществляемый мной, застопорился. Я, если откровенно, не знал, в какие ворота мне теперь тыкаться. Ну, подготовился к решающей встрече с Блынским, ради чего опять побывал в дядиной квартире и пересмотрел его, тот, что за платяным шкафом, «загашник». По некотором размышлении остановился на иконе «Параскева Пятница в житии». Модест Павлович датировал эту редкость XV веком. По моим расчетам, стоимость ее заметно превышала ту сумму, которую требовал в залог Морис Вениаминович Блынский.

Икона мне нравилась. На голове святой — корона, в поднятой левой руке она держит крест, а правой ладонью, слегка вздетой, с несколько неестественно изогнутым мизинцем, будто призывает к чему-то. Послушанью? Смиренью? Просто вниманью? Темно-зеленое, с коричневым подбоем платье ее оживлял алый омофор с краями, ниспадающими ниже колен. Центральный образ обрамляли восемь изображений на евангельские сюжеты. Я подумал, что Морис Вениаминович залогом останется доволен. И… И надо бы справиться у Вальдшнепова по поводу гарантий — мне совсем не хотелось бы, чтобы этот раритет из бесценной дядиной, а теперь уже моей коллекции был безвозвратно утерян. Потребовать с Блынского расписку, что ли?

А еще я, сидя в задумчивости в нормально обставленной и все же как бы пустой квартире, подумал, что надо бы обязательно встретиться с Лаврухиным. Неизвестно, что я смогу выпытать у него, но мне очень хочется увидеть этого человека. И еще мне пришло в голову, что давненько я не получал писем из…небытия. Если это пауза, то она заметно длиннее предыдущих. Не исключено, что больше никаких весточек и не будет. Дядя ведь предупреждал, что это, возможно, предпоследнее или вообще последнее письмо.

«Да, конечно, последнее, — подумал я, и мне стало грустно оттого, что исчезла иллюзия, будто дядя жив и общается со мной с помощью переписки, в которой одни лишь ребусы.

Итак, многообещающая перспектива доискаться до истины в деле Радецкого никак не прослеживалась. На кого я похож? На писателя, который написал полромана и зашел в тупик со всеми своими сюжетными линиями, не зная, что делать дальше и состоится ли вообще эта его книга? Кажется, да.

Но тот маленький ослик, который незримо прятался во мне, упрямо замотал мордой, как бы говоря: если мы с тобой отправились в дорогу, значит, надо пройти ее до конца. Я почесал в затылке и понял, что без рандеву с Лаврухиным в картине, которую уже успел выстроить, будет чего-то не хватать. Хотя больших надежд и не питал: я помнил, что Лаврухин, по твердому убеждению Ксении Витальевны, не способен на убийство. Чему-чему, а женской интуиции доверять стоит.

Офис Геннадия Семеновича Лаврухина был напичкан «толстолобиками» так, словно это не контора, а какой-то образцово-показательный пруд, где на каждый квадратный метр — по десятку этих особей. Ребята с мощными затылками и квадратными подбородками — на воротах, при входе в сам офис, даже на каждом этаже. Невольно напрашивалась мысль: а кто же, в конце концов, в этой стране работает? То есть непосредственно производит материальные и духовные блага?

«Толстолобики» препятствий мне не чинили: паспорт пришлось предъявить лишь у вычурной, украшенной павлинами из кованого металла, калитки, а у парадных дверей ограничились тем, что спросили фамилию. Я шел на деловую встречу с Геннадием Семеновичем Лаврухиным как представитель крупной российской фирмы, занимающейся поставками красной икры. Он, истый бизнесмен, конечно, клюнул на мою наживку: есть, дескать, супервыгодное предложение как для него, так и моей далекой камчатской фирмы. Телефонный разговор между нами состоялся вчера вечером, и вот сегодня я уже во владениях Лаврухина.

Кабинет Геннадия Семеновича располагался на втором этаже. Секретарша, которой я доложился, попросила подождать минут пять-десять — шефа прихватил радикулит, и сейчас у него массажист.

Секретарша представляла собой обалденную блондинку, у которой ноги росли не от ушей, а от самых корней волос. Глаза до того синие, что я, грешным делом, подумал, не носит ли она цветные линзы. Пальцы у нее были изящными, а ногти, безукоризненно ухоженные, до того длинными и острыми, что я невольно вспомнил расхожий афоризм: «Хороший маникюр может украсить не только руки женщины, но и лицо мужчины». Упаси Боже попасться такой под когти!

— Мне, как понимаю, не повезло, — заметил я. — По себе знаю, что радикулит портит настроение.

— Только не Геннадию Семеновичу, — не согласилась блондинка, чьим синим глазам позавидовало бы само небо. — Он у нас такой душка, что даже мизантропы покидают его кабинет с улыбкой на лице.

«Непохоже на Лаврухина», — подумал я, вспомнив виденный мною в мастерской Покамистова набросок к портрету этого крутого бизнесмена, во всем облике которого — жесткость, самоуверенность, самодовольство.

— Я с ним хотел встретиться еще в феврале. Кажется… Кажется, двадцать четвертого, — я умышленно назвал день гибели Модеста Павловича Радецкого. — Но что-то помешало, а что именно — уже и не помню.

— Геннадий Семенович тогда был в отъезде. В Москву уехал, в командировку.

— Это ж надо, какая у вас память! Вас, кстати, как зовут?

— Женя, — улыбнулась сногсшибательная блондинка и впервые, пожалуй, с интересом посмотрела на меня.

— Женечка, вы меня потрясли, — проникновенно сказал я и подарил ей ответную, самую обаятельную, на которую был способен, улыбку. — Вы что, помните все, что касается босса?

— Просто так совпало — двадцать четвертого у Геннадия Семеновича день рождения. Но поздравлять его пришлось позже, когда он приехал из Москвы. А вообще-то вы правы — память у меня хорошая.

Значит, в тот день, когда не стало Радецкого, Лаврухина в Киеве не было. Само по себе это мало что значило — в конце концов, Геннадий Семенович не какой-нибудь телемастер там или грузчик, чтобы самолично сводить счеты с обидчиком. За деньги в наше криминальное время можно решительно все!

Я принялся изучать те несколько картин, которые украшали приемную, и пришел к выводу, что все они — абстракционизм чистой воды, но выполненный высокими профессионалами. Колорит, цветовые переходы не раздражали, как это часто бывает, глаз, а, наоборот, успокаивали. Творения сии принадлежали, видимо, кисти молодых модных живописцев, исповедующих модерн.