— А вы, Эд, очень похожи на Модеста Павловича, — вдруг замечает она, чему я немало удивляюсь — надо же, разглядела, хоть, кажется, глаз от этих жаждущих вкусных крох голубей и не отрывала. — Он мне много о вас рассказывал. Все переживал, чтоб вы вернулись целым и невредимым из…

Ксения Витальевна на мгновение запнулась, и я подсказал:

— …Либерии.

— Да-да, Либерии.

— Вы его… любили? — осторожно спросил я.

Реакция на этот лобовой вопрос могла воспоследовать самая разная, но она ответила просто и ясно:

— Безумно! Знаете, Эд, любовь бывает всякая — любовь-наваждение, любовь-затмение, любовь-страсть. А у нас… А у нас была любовь двух зрелых, кое-что уже повидавших людей, которые наконец-то нашли друг друга. Причем мне было легче, чем Модесту. Он мучился тем, что разбивает нашу семью.

— Извините, но я никогда не умел представить дядю… женатым человеком. Мне всегда казалось, что это холостяк до мозга костей. Он, между прочим, любил повторять: «Я из тех мужчин, кому посчастливилось не жениться».

— Однажды Модест произнес эти слова и при мне, — грустно улыбнулась Лаврухина. — Но тут же поправился: «Знаешь, я был неправ…»

Она поколебалась, потом все же достала из красивой кожаной сумочки сложенный вчетверо листок бумаги. Я развернул его. Это было типовое заявление в РАГС о регистрации брака. Графы заполнены каллиграфическим почерком Радецкого, внизу две подписи. Не поставлена только дата.

— Да-да, — кивнула Ксения Витальевна, и носик ее сморщился, как у котенка, который приготовился чихнуть, — она чуть-чуть не заплакала. — За месяц до его гибели мы решили соединить наши судьбы, и сделать это в марте — Модест очень хотел, чтобы вы обязательно при этом присутствовали. Я даже шутливо ревновала его к не известному мне племяннику. Была и другая, менее важная, но достаточно весомая причина — мне надо было навестить тяжело хворающую маму. И я уехала на три недели в Россию. В Екатеринбург. А когда возвратилась, Модеста уже не было в живых.

Ей было тяжело говорить, мне было тяжело слушать. На секунду захотелось рассказать Ксении Витальевне, что я получаю письма от дяди, но… зачем? Пока в них ни слова о его поздней и, несомненно, настоящей любви.

— Простите, что лезу не в свои дела, но…

— Что — но, Эд? — Лаврухина испуганно посмотрела на меня.

— Извините, но мне просто необходимо знать, какова была реакция вашего мужа. Наверняка он болезненно воспринял то, что происходило. И… вряд ли ему хотелось отпускать вас от себя.

— Но зачем вам это, Эд?

— Поверьте, не ради прихоти и не ради праздного любопытства…

Наверное, в том, что мне это действительно необходимо, ее убедил не смысл сказанного мной, а та серьезная интонация, которая прозвучала в моем голосе.

— Лаврухин — серьезный, основательный бизнесмен, отними у него бизнес, и ему незачем станет жить. Он прекрасно вписался в свой мир с его жестокими, а порой даже страшными законами. Впрочем, дома на эту тему он практически не распространяется. Но меня Геннадий любил, хотя, если бы существовала дилемма, я или бизнес, он, думаю, выбрал бы последнее. Не знаю, сам ли он догадался, что я увлечена, или доброхоты, как это часто бывает, открыли ему глаза, но он организовал за нами слежку. Привлек частного детектива из агентства «Смотри в оба»… Мы встречались с Модестом у него дома, так сыщик этот нас даже сфотографировал — мы у подъезда, мы на балконе… Простите, Эд, но мне не очень-то хочется об этом вспоминать…

— Муж устраивал вам бурные сцены?

— Да, было… Но я ему сказала: «Ты просто чуть-чуть опередил меня… Еще несколько дней, и я бы сама сказала тебе: «Между нами все кончено… Я ухожу».

— А он — что?

— Он, в общем-то, умеет держать себя в руках. Он предупредил меня тихим спокойным голосом, но мне стало почему-то так страшно, что даже мурашки побежали по коже: «Не торопись, подумай хорошенько. Дело в том, что ты с ним не будешь никогда…» Тут он сделал долгую паузу и лишь после тягостного молчания добавил: «…счастлива».

— Это прозвучало как угроза?

— Не знаю. Но мне в тот момент действительно стало очень не по себе.

— Он мог решиться на то, чтобы отомстить Модесту Павловичу?

— Убить его? Нет! Он бы на это не пошел… А… А почему вы меня об этом спрашиваете? Вы… думаете, что Модест погиб насильственной смертью? Но мне в прокуратуре сказали, что он покончил с собой.

— Нет, Ксения Витальевна, дядю и вправду убили. И у меня есть веские основания предполагать это.

— Но почему вы так решили?

— Как-нибудь потом. Видите ли… Мне самому еще надо во многом разобраться. Пожалуйста, никому о встрече со мной и нашем разговоре не рассказывайте.

— Вы подозреваете Геннадия? Что он это сделал сам? Или нанял убийцу?

— Оскорбленный муж иногда готов на самые крайние меры.

— Только не Геннадий. Он способен на многое, но только не на…

Я поднялся:

— Проводить вас, Ксения Витальевна?

— Нет-нет. Я еще немножко посижу здесь. Мне надо побыть наедине с собой.

Да, она была чертовски красива, эта последняя женщина Модеста Павловича Радецкого. Только теперь, устремив на нее внимательный прощальный взгляд, я понял, почему мой дядя так безоглядно влюбился в Ксению Лаврухину. Уже хотя бы потому, что у нее были губы, которые хочется поцеловать тут же, немедленно.

Лучше всего мне думалось лежа. Вот и сейчас голова покоится на подушке, а глаза смотрят в потолок так, словно именно он сулит мне отгадку того, что занимает меня все эти дни. Итак, пока располагаю двумя версиями: с дядей свели счеты те, кто промышляет контрабандным вывозом икон за границу — за то, что не согласился с ними сотрудничать, а, может, просто узнал о том, чего знать ему не следовало. Вторая версия: убийство подстроил ревнивый, обманутый и оскорбленный муж, и Платон Платонович Покамистов, стало быть, не так уж и неправ, когда утверждает, что такого поворота событий исключать нельзя. Ксения Лаврухина, правда, его, то есть этот печальный поворот, начисто отрицает, причем делает это совершенно искренне. Что ж, люди иногда ошибаются очень сильно.

И та, и другая версии имеют полное право на существование. Только вот как мне, непрофессионалу, разобраться, какая из них верна? Как раздобыть доказательства? Пожалуй, в первый раз в жизни я пожалел, что я не мент, не прокурор, не опер, не следователь.

Эту «жалость» к себе прервал телефонный звонок. Я снял трубку и услышал весьма приятный баритон:

— Простите, а не могу ли я поговорить с Алиной?

— К сожалению, она еще не подошла с работы. Но, если нигде не задержится, будет с минуты на минуту. Что-то передать?

— Да, если не затруднит… Пусть срочно позвонит Павлу Ивановичу. На мобильный. Номер Алина знает.

Буквально через пять минут объявилась Алина. И от ее волнительной походки, и от букетика каких-то недорогих цветов в руке — как укор мне, невнимательному, в квартиру будто ворвалась весна в ее самом сексуальном, будоражащем выражении. Наверное, она уже научилась понимать меня, потому что ловко увернулась от моего цепкого, на заваливание, захвата, успев бросить мне на живот свежую (надо же! а я про почтовый ящик сегодня забыл!) корреспонденцию:

— Тебе письмо, лежебока!

— А ты немедленно выйди на связь с каким-то Павлом Ивановичем! Кто таков, не знаю.

— Вице-президент нашей фирмы.

— Звякни ему на мобильный, — уточнил я, и настроение мое на минуточку испортилось — вспомнил, как Алина очень мило пила вино с каким-то весьма симпатичным господином. Никакого, в принципе, повода для ревности, а вот чего-то колет в сердце.

Алина ушла секретничать в гостиную, а я схватил письмо. Конверт был снабжен изображением Монастыря Босых Кармелитов, есть, оказывается, такой в славном городе Бердичеве, и основан он аж в 1630 году! И, конечно же, я увидел то, что и ожидал увидеть — каллиграфический, неподражаемый дядин почерк! В конверте, собственно, было два письма. Два отдельных листка бумаги, но дата и здесь, и там одна и та же. Модест Павлович сразу брал быка за рога: «Полагаю, Эд, ты дьявольски устал? Знаешь, я уже жалею, что ввязал тебя в эту странную, и, наверное, небезопасную игру. Не ведаю, сколько мне осталось той жизни. Никогда прежде я не попадал в такие переплеты, как сейчас, никогда прежде не получал столько угроз с самых разных сторон. Теряюсь в догадках, кто из моих «заклятых друзей» блефует, хочет взять на испуг, а кто и впрямь занес над моей головой секиру. Я всегда, Эд, был очень интуитивным человеком, и вот сейчас не могу отделаться от ощущения, что еще немного, и от Модеста Радецкого на этой земле останется одно лишь воспоминание.