Хочешь поподробнее? На меня жутко давят «иконщики». В словаре такого слова нет, я, кажется, его сам придумал, и оно мне нравится, если б не та мерзкая и жестокая мафия, которую я именно этим словом и обозначаю. С недавних пор моим знакомым стал некто Морис Вениаминович Блынский — он держит небольшую картинную галерею на Андреевском спуске. Поначалу я проникся к нему симпатией и доверием — как профессионал к профессионалу. В чем-чем, а в иконописи он разбирается изумительно. Пожалуй, не хуже, чем я, и потому мне было с ним интересно. Но забавнее всего, что я его уговаривал: «Вы, в принципе, квалифицированный искусствовед, пишите срочно кандидатскую диссертацию», в то время как он поначалу намеками, а потом открытым текстом агитировал меня заняться выгодным сбытом старых икон за границу. Эд, наглость сегодняшних молодых разбойников не знает границ! Каков мерзавец, а? Думал, что я тут же куплюсь на его щедрые посулы: «Модест Павлович, один росчерк вашего пера — и в кармане у вас 15 тысяч долларов!» Еще один автограф под актом экспертизы — и вы обладатель 20 тысяч «баксов»! Причем все это — ничтоже сумняшеся, с абсолютной уверенностью, что я, как жадный или голодный карась, тут же заглотну наживку. Когда ж я решительно отказался, возмутился, едва взяв себя в руки, чтобы не двинуть кулаком в его отвратительную физиономию, он мне на полном серьезе пообещал: «Удивляюсь вам, Модест Павлович! Вы боитесь поставить под удар репутацию честного и неподкупного эксперта и в то же время совсем не боитесь поставить под угрозу собственную жизнь. Подумайте хорошенько: она в смертельной опасности. Тех, кто не с нами, мы давим, как тараканов!..»

Во втором письме дядя писал: «Милый Эд, ты парень настырный и скорей всего уже располагаешь сведениями, что твой дядя на старости лет отчаянно влюбился. Отчаянно и бесповоротно, как какой-нибудь желторотый птенец. Да, Эд, благодаря Ксении Лаврухиной жизнь обрела для меня новый и крайне заманчивый смысл. Ксения, моя дорогая и любимая Ксения… Она не знает, какая беседа состоялась у меня с ее мужем. Если честно, Эд, то я, конечно, его понимаю. Ну, кому понравится, если у него из-под носа уводят жену? Однако из любой, даже самой щекотливой ситуации надо, на мой взгляд, выходить по-джентльменски. Впрочем, Лаврухин при встрече так себя и вел, хотя от меня не утаилось, чего это ему стоило. Он весьма корректно просил меня отступиться от Ксении. «То, о чем вы просите, выше моих сил, — ответил я. — Я ведь ее очень и очень сильно люблю». Тогда он сказал, что я навязываю ему игру без правил и что я очень крупно об этом пожалею. «Уж не убийц ли наемных подошлете?» — поинтересовался я. «Господин Радецкий, я оставляю за собой полную свободу действий», — он произнес это с такой холодной ненавистью, что мне стало не по себе.

А потом… А потом я попал в такую мерзкую, странную и страшную историю, что…

Извини, дорогой Эд, но об этом расскажу в следующем, наверное, последнем, а может, предпоследнем письме…»

Я закрыл глаза, и со стороны могло показаться, что я заснул с письмом на груди. Я слышал, как из гостиной довольно шумно выпорхнула Алина, но тут же стихла, как благовоспитанная дочка при виде спящего отца.

— Эд, ты задремал? — шепотом спросила она в тот самый момент, когда мои руки сложили письмо вчетверо — а вдруг Алина совсем близко и невольно читает каллиграфические строчки Модеста Павловича? Об этой странной, «в одни ворота» переписке знать ей вовсе не обязательно.

— Нет, миледи, я просто думаю, — сказал я и открыл глаза.

На Алине уже легкий, в крупную алую розу, халатик, под которым, кажется, ничего более. В руке — мобилка, а во всем облике — веселая настороженность, вызванная, несомненно, неплохим знанием моих опасных привычек, из-за которых ничего не подозревающая девушка вдруг может в мгновение ока оказаться рядом со мной или подо мной.

— Не напрягайся, я тебя не трону, — пообещал я и перевел взгляд на настенные часы: — Черт, я совсем забыл, что пообещал позвонить приятелю. Позавчера, представляешь, приехал из Либерии. Дай-ка мобилку, коротко ему звякну.

Может, обещание не трогать ее, а, скорее всего, мой серьезный тон (в который раз утверждаюсь в мысли, что из меня вышел бы неплохой артист кино) усыпили бдительность моей нечаянной подружки. Она подошла и протянула мне свой «Самсунг», который мне нужен был, как ежику сковородка. Алина и не сообразила, что ей уже ни за что не разорвать крепкий обруч моих объятий — ну что поймешь за какую-то долю секунды? Как я и предполагал, тело Алины защищал один лишь халат, а это намного облегчало мою задачу.

— Эд, я собралась на кухню! — закричала она, барахтаясь, как щенок на чьей-то ухватистой ладони. — Эд, не мешай!

— Хорошему Фаберже яйца не мешают, — хладнокровно парировал я, уже практически занятый самым лучшим на земле трудом. Вернее, самым лучшим на земле телом.

Блеск наверняка бывает разным, но, согласитесь, никак не круглым, но тот блеск, который заставляет не зажмуривать глаза, а, наоборот, еще шире их открывать, был ослепительно, до непорочной лилейности, белым и изумительно круглым, именно круглым! Да, я взял ее внезапно, как тигр — тигрицу, я взял ее именно так, как это делают тигры, или львы, или слоны, как это наверняка делали наши далекие дикие предки, а «миссионерской» позы не существовало вовсе, как не существовало и самих миссионеров.

— Эд, давай потом! — Странная девушка, ведь бал уже в разгаре и его никак не перенесешь.

— Потом — тоже! — хладнокровно ответил я и усилил свой беспощадный жесткий напор, среди прочего добиваясь от Алины громкой и горячечной озвучки самого славного на земле действа. И настал момент, когда я подумал: как хорошо, что соседи слева и справа, под нами и над нами сейчас на кухне, ужинают, ведь хлипкие совковые стены никак не способны противостоять тем крикам, которые сейчас исторгаются из моей женщины и с которыми не сравнятся все фуги Баха, все сонаты Бетховена и даже наши бессмертные украинские гопак с козачком.

Когда мы отдышались и с радостью отдались анабиозу спокойствия, я как бы между прочим спросил:

— Поговорила?

— С кем? — не поняла Алина.

— Ну, тебе, кажется, с работы звонили…

— А-а, — протянула она. — Да, конечно. Это действительно с работы.

— Ты становишься незаменимым кадром в фирме, — я попытался, чтобы в голосе моем прозвучали нотки гордости, но Алина прекрасно уловила в нем иронию.

— Эд, на связи был замшефа. Просит прийти завтра пораньше.

— Зачем?

— Швейцарцы приезжают. Так что мы все завтра будем стоять на ушах.

— Бедненькие, — искренне пожалел я несчастных клерков, но Алине опять почудилась проклятая ирония.

— Ты плохо представляешь, сколько у нас работы, — обиженно возразила она. — Ладно, я иду на кухню. Поужинаем, и сразу спать.

— Вряд ли это у нас получится, — на сей раз возразил я, чувствуя, как во мне вновь зарождается желание. Ей-Богу, я с этой женщиной чувствовал себя супермужчиной. Я хотел ее прямо-таки с замиранием сердца.

— Кухня подождет, — шепнул я Алине на ушко и крепко привлек ее к себе. Она, конечно, поняла, чем ей это грозит.

— Эд, пусти, я очень голодна!

— Сексом, между прочим, лучше всего заниматься на голодный желудок, — доверительно сообщил я ей на ушко.

— Эд, потом!

— Потом — тоже! — Она, кажется, забыла, что употребление этого весьма распространенного слова чревато последствиями.

Ах, как сладко мы, совсем не перееденные, можно сказать, очень даже недоеденные, любили друг друга и в этот раз! Пожалуй, я, голодный либерийский шмель (не знаю, правда, водятся ли там шмели) теперь вполне насытился нектаром любви. Воистину — этим нектаром можно объесться, но он не приедается никогда…

Лишь только за Алиной затворилась кухонная дверь, мне позвонил Уласевич. По его голосу, тревожному, прерываемому заметным волнением, чувствовалось — что-то не то.

— Эд, надо бы встретиться. Причем как можно быстрее.

— Что-нибудь случилось, Георгий Викторович?