Наверное, Уласевич кожей почуял, что я пристально его разглядываю. Не отрывая глаз от столешницы, спросил:
— Сильно постарел?
— Немножко, — соврал я.
— Капустки хочешь? — предложил без всякого перехода.
— Конечно, — на сей раз искренне ответил я, тут же вспомнив, что такой капусты, изумительно вкусной, хрусткой, нежно-розовой, как снег на рассвете, засоленной целыми листьями и по какому-то особому рецепту, я нигде больше не едал.
Кстати, когда Георгий Викторович брался за очередную икону, он исповедовался, причащался и, получив благословение церкви, работал месяцами неистово, отрешась от всего остального мира, перебиваясь с хлеба на воду, а если точнее — с хлеба на капусту.
Я разлил по второй. Выпили, не чокаясь. Молча. Неразбавленный виски был хорош, а капустка от Уласевича, прямо из нутряного холода старенького «Минска», — еще лучше. Не знаю, что там предпочитают под свой виски шотландцы. Но жаль их — они много теряют, не умея закусывать так, как вот сейчас мы. Наши взгляды встретились.
— Георгий Викторович, — нерешительно начал я и вдруг поразился тому, как молодо, промыто (заморский напиток тому виной) блестят у иконописца глаза.
— Да, Эд, — печально ответил он, безошибочно, видимо, догадываясь, о чем я хочу его спросить.
— …Вы верите, что дядя мог уйти из жизни по собственной воле?
— Не верю и никогда не поверю, ни за что на свете! Его убили, Эд! С ним просто-напросто свели счеты.
— Кто?
— Вопрос не ко мне, Эд, а, скорее, к следователю. Но в том, что убийство Модеста связано с его профессиональной деятельностью, я уверен больше, чем на сто процентов. Ты ведь знаешь, он был экспертом, каких поискать. А сейчас, знаешь… Если ты человек честный и неподкупный, то всегда найдется тот, кому ты мешаешь. А когда речь идет о десятках, сотнях тысяч долларов, которые можно положить себе в карман, переправляя за кордон ценные, вернее, бесценные иконы, бандиты не остановятся ни перед чем.
— Дяде… угрожали?
— А как ты думаешь? Притом не раз и не два. Модест ведь очень часто открывал мне душу. А в последние месяцы, когда ты находился в Либерии, на него вообще посыпался град предупреждений. Когда виделись в последний раз, за неделю до его смерти, он мне сказал: «Позвонили по телефону, пригрозили: «Закажи по себе панихиду, ублюдок!» Эд, дорогой, ты не способен даже вообразить, какие раритеты и в каком количестве уплывают за рубеж. И иконы, и авангард…
— Георгий Викторович, неужели дядя ни разу не обмолвился, кто ему конкретно угрожает? Ну, не того, конечно, имею в виду, кто звонил, а по чьему наущению это делалось. Ведь наверняка он чувствовал, или знал, кому встал поперек дороги…
— Эд, дорогой… Твой дядя был не из тех, кто любит нагружать окружающих своими проблемами. Ведомо мне лишь то, что однажды он поймал на подлости Юхимца. Есть такой неудавшийся богомаз, но тебе его фамилия мало что скажет. Так вот, этого самого Николая Юхимца Модик, — Уласевич впервые за время нашей встречи назвал дядю так, как всегда любил его называть, — уличил в нечестности. Понимаешь, на таможне в Борисполе усомнились в том, что пятнадцать икон, которые вывозил какой-то американец, на самом деле не представляют какой-либо историко-культурной ценности. Начальство отрядило туда Модеста. Уж не знаю, как об этом узнал Юхимец, только он встретился с Модестом с глазу на глаз и предложил подтвердить заключение, его «шестерками» и сделанное. Модик говорил, что Николай обещал баснословную мзду. Только дядя твой на сделку с совестью не пошел. «Гоша, у меня аж заболело сердце, когда я их увидел. «Святой Николай Чудотворец» и «Достойно есть» — XVII- первая половина XVIII века! «Минея на месяц май» и икона Божией Матери «Аз есмь с вами и никтоже на вы» — тоже восемнадцатый век. А еще одна — многочастная, выполненная старыми мастерами, XIV или XV век!» Помню, я спросил тогда у Модика: во сколько же оценил груз пройдоха-американец? В две с половиной тысячи долларов! А он, представь-ка, тянет по самой скромной оценке тысяч на двести пятьдесят. Уж Юхимец-то наверняка это знал, пусть он богомаз-никчема, но глаз у него наметанный. Значит, американец этот жучило отвалил ему изрядно «баксов».
— И чем же все это кончилось?
— А ничем, — вздохнул Уласевич, коротко взглянув на меня и тут же переведя глаза на бутылку с виски. — Налей-ка, Эд, еще по одной…
— Как — ничем?
— А так! Юхимец вышвырнул из музея кого-то из «шестерок» — неопытен, дескать, малоквалифицирован, служебное несоответствие. Доверились, мол, а эксперт из этого парня никудышний. Короче, замяли дело. Наверняка, Николай на разных уровнях кого-то подмазал — как это делается, тебе ж рассказывать не надо?
Мне ничего не оставалось, как кивнуть в знак согласия.
— Георгий Викторович, а кому-то из следователей вы об этом говорили? — вдруг догадался спросить я.
— А они до меня не дошли, — Уласевич опрокинул в себя рюмку одним махом — только кадык и дернулся. — Спасибо, Эд, что навестил старика. Простой у меня до воскресенья, а потом опять впрягусь в работу. Вон, видишь.
Он встал, прошел в угол и развернул мольберт ко мне лицом. Эскиз состоял всего из нескольких линий, намеченных еле-еле, совсем вскользь, но в нем уже угадывалась фигура Георгия-Победоносца, попирающего ногой зверя…
* * *
Дом без хозяина печален, как сирота. Такой же в квартире Модеста Павловича строгий порядок, как и прежде, но от нежилого духа перехватывает сердце. В давно непроветриваемых комнатах настоялся запах лака от гарнитура-стенки еще советских времен, в гостиной вверху, в углу, над несколькими иконами, подаренными знакомыми художниками и реставраторами, развесил свои сети паучок, тонким слоем повсюду осела пыль. Исконных своих запахов лишилась кухня.
Гостиную, помимо окон, украшали еще несколько авангардных полотен. Они хорошо были знакомы мне, но сейчас, внимательно их рассматривая, я вдруг убедился, насколько они созвучны моему теперешнему настроению. Троллейбус-колымага, странно скособоченный, спускается вниз по уродливо кривой киевской улочке, заставленной ветхими, дышащими на ладан, домиками еще дореволюционной застройки. Ползет в муть тумана, скрадывающего, размывающего и сам троллейбус, и окрестные трущобные здания, и саму перспективу, которая в этом тумане целиком и потонула. Наверное, автор хотел сказать, что жизнь бессмысленна и ничего хорошего впереди нет? Что рано или поздно каждого из нас поглотит туман забвения? Как знать, может, этот пессимист и прав!
Дядина квартира — безгласная, ушедшая в себя, затаившаяся, как перед полной неизвестностью…
А точнее — моя уже квартира, моя! Только никакой радости от того, что я вступаю в права наследования, у меня нет.
Я вздохнул и вышел на балкон. Он был просторным и представлял собой практически еще одну комнатку. Здесь стояли холодильник, небольшой обеденный стол, кушетка, на которой дядя любил лежа почитывать какую-нибудь книжку.
Балкон был застеклен — рамы добротные, с год назад, наверное, покрашенные в очередной раз. Помню, однажды я предложил сменить их на современные стеклопакеты, но Модест Павлович посмотрел на меня, как на полоумного, — он не любил неоправданных новшеств, каждая вещь, вещица, деталь интерьера входили в его жизнь прочно и навсегда.
Балкон был отделан вагонкой. Все планочки, как на подбор — ни одного темного сучкастого бельма. Теплый медовый цвет успокаивал, лишний раз убеждая в мысли, что лучше, чем натуральное, нет ничего.
Я уселся в кресло-качалку из ивовых прутьев, в котором любил вечерком посиживать Модест Павлович. Устало смежил веки. Пока что передо мной один лишь черный экран. Но воображение все же пытается нарисовать картину того, что произошло здесь глухой февральской ночью, предположительно, в час быка, то есть в три часа ночи, когда, как утверждает старушка-криминалистика, совершается наибольшая часть преступлений. Весь дом беспробудно спит, и никто не видит и не слышит, как с девятого этажа падает человек. Не слышит? Стало быть, дядя, падая, не закричал? Почему? Сам все-таки выбросился и усилием воли сдержал рвущийся наружу крик ужаса? А, может, он и крикнул, но на дворе зима, жильцы крепко спят, а тройной кордон стекла — двойные рамы в квартире плюс застекленные окна лоджий и балконов неплохо гасят идущие извне звуки.
