Не стала отвечать, понимая, что это он так сам себя успокаивает и надеясь, что, хотя бы к моменту предъявления обвинения сумею определиться с тактикой и стратегией своих действий. Что смогу побороть растерянность и смятение. Что действительно стану «смелой и дерзкой», перестав быть испуганной и тревожной.

После этого меня вывели во внутренний двор на короткую прогулку, а к моменту моего возвращения в камеру, Самохина уже лежала на своей кровати, отвернувшись к стене и, судя по подрагивающим плечам и всхлипам, не спала.

Я без слов поняла, что ее мечты о скором освобождении тоже не сбылись и вселенная осталась чуждой ко всем отправленным туда проекциям. Успокаивать сокамерницу не было ни сил, ни желания, и я тоже лежала, тупо уставившись в побеленный потолок.

Думала о маме. О том, как она, наверное, переживает и волнуется. И даже будь у меня возможность поговорить с ней, я вряд ли бы ей воспользовалась. Я не сумела бы ни успокоить ее, ни объяснить произошедшее, только зазря разбередила бы душу и себе, и ей.

Думала об Аллочке, с которой так и не успела поговорить. Не узнала о результатах УЗИ. Не спросила, как дела. Не рассказала о собственных злоключениях. Пожалуй, даже короткий разговор с ней действительно помог бы мне немного восстановить утраченное душевное равновесие.

Знала, что заключенные разными способами передают друг другу телефоны и прячут сим-карты, чтобы умудряться держать связь с внешним миром, но я не была уверена, что трехминутный разговор с подругой стоит того, чтобы получать взыскание за нарушение режима.

Но о Дэне я думала чаще и больше, чем об остальных. Переживала за него. Представляла себе, чем он может быть занят. Размышляла о том, сильно ли он зол на меня и сумеет ли простить, когда все закончится? Сможет ли понять, что я поступила точно так же, как поступил он сам, расставшись со мной ради желания защитить?

Собственное сознание издевалось надо мной, подсовывая болезненные мысли о том, что Славина может воспользоваться моментом уязвимости Лазарева и попытаться его вернуть. Оно рисовало картинки того, как я, когда в конце концов выберусь, узнаю о том, что они вместе и я ему уже не нужна.

Помотала головой, отгоняя мысли о том, как счастливая Анфиса, одетая в то самое свадебное платье, которое я не так давно сожгла, стоит рядом с Дэном в городском ЗАГСе и отвечает согласием на вопрос регистратора о желании выйти за Лазарева замуж. Эти почти осязаемые видения вызывали отчетливое желание лезть на стену от бессилия и злости.

Нахождение в изоляции от общества, без возможности узнать о том, что происходит в мире, без телефона и интернета оставило меня наедине с собственными размышлениями. Я крутила мысли в голове то так, то эдак, предавалась счастливым и не очень воспоминаниям, заново переживала и переосмысливала какие-то события. Тоже жила, но будто бы внутри собственной головы, абстрагировавшись от происходящего.

— Это правда, что твой адвокат — это тот самый Лазарев и ты от него отказалась? — спросила Самохина после ужина, проведенного в тягостном молчании.

К вечеру она устала предаваться унынию и к ней постепенно возвращалась привычная жизнерадостность.

— А ты откуда знаешь? — удивилась я, отодвигая от себя почти полную тарелку с безвкусным ужином.

Видимо, в отличие от меня, не имеющей никакой связи с внешним миром, любопытная Аня умудрялась откуда-то узнавать новости.

— Адвокат мой мне сегодня рассказал. Так правда, или нет?

— Правда, — не видя причин отнекиваться, отозвалась я, доставая из сумки еще пару яблок, для себя и для нее.

— Ты сумасшедшая, да?

Не стала спорить, прекрасно понимая причину подобных умозаключений:

— Наверное.

Помыла яблоко и, усевшись на кровать, прислонилась спиной к холодной стене. Ела его маленькими кусочками, прикрыв веки, растягивая удовольствие, чувствуя, как кисло-сладкий сок щиплет губы и оставляет медовое послевкусие во рту.

Прокопьев был прав в том, что вскоре, попав в СИЗО, я лишусь и этих малюсеньких островков комфорта, напоминающих о нормальной жизни. И что со мной тогда станет? В кого я превращусь в итоге? Убьет это меня или сделает сильнее? И сумею ли я когда-нибудь потом стать прежней?

Самой ужасной была мысль о том, что все это — только начало неизвестного и сложного пути, а где его конец и каким он будет — оставалось только догадываться.

Я выкинула огрызок, почистила зубы и улеглась обратно. Время здесь тянулось невыразимо медленно. Иногда казалось, что оно совсем застывает на месте и не двигается. Как если бы песок в песочных часах сыпался по песчинке в час.

За зашитым оргстеклом окном снова зашумел дождь. В камере быстро стало темно и сыро. Но шум капель успокаивал тревогу внутри, превращая в апатию. В конце концов я уснула, однако сон ожидаемого успокоения не принес.

Он вернул меня в неприятные воспоминания о ночи моего побега из дома на Лазурной. Любезно напомнил о пожаре, случившемся по моей вине, которая и без того во сне и наяву постоянно точила мои мысли. Я снова стояла за решеткой в комнате, объятой ярким и горячим пламенем и дымом и смотрела со стороны на саму себя, уходящую прочь.

Горящая мебель во все стороны сыпала искрами, огонь гудел и шипел. А я бессильно трясла прутья, пытаясь сбежать, задыхалась от гари и копоти, разрывавших легкие изнутри и кричала изо всех сил, до хрипоты, надеясь, что кто-нибудь придет мне на помощь.

И не поняла, проснулась ли я от собственного крика и плача или от яростного стука Самохиной в дверь:

— Эй, уберите от меня эту сумасшедшую! Я спать спокойно хочу! — недовольно вопила она.

Сама я пыталась прийти в себя, обхватив до сих пор гудящую голову руками, восстанавливая участившееся дыхание, успокаивая сердцебиение.

А через полчаса, вняв настойчивым просьбам Самохиной, дежурный распорядился перевести меня в одиночную камеру.

Послушно перенеся собственные вещи на новое место, я снова улеглась на кровать и уставилась в темноту перед собой. Спать теперь не хотелось. Возвращаться в кошмар было страшно и почти осязаемо больно. Слишком уж он был яркий и жуткий. Теперь я осталась в одиночестве и предпочитала считать, что всё, что ни делается — к лучшему.

Но под утро, когда всё в камере стало серым и зыбким, словно в тумане, все же уснула и, вопреки моим страхам, мне приснился Дэн. Словно вместо жесткой шконки я снова сплю на мягкой кровати с ним рядом. Прижимаюсь к нему спиной и ощущаю, как его мерное и спокойное дыхание щекочет волосы. Вдыхаю полной грудью запах кофе и геля для душа и чувствую тепло ладоней, обнимающих меня во сне.

Видимо, мое сознание решило, что без этого краткого мига счастья, пусть и иллюзорного, я действительно перешагну грань безумия слишком быстро.

Потому что после пробуждения и завтрака мне стало известно, что сегодня меня собираются этапировать в СИЗО.

Полтора месяца спустя

— Сто пять!

— Принимай!

— Два два четыре!

— Дома!

Пора бы уже привыкнуть к чужим голосам, не дающим спать каждую ночь, но я, как обычно, накрыла голову подушкой, в надежде, что это хоть немного приглушит постоянный шум, шепот, металлический лязг решеток и шорох шагов.

Судя по сопению моих соседок, обе видели десятый сон, не отвлекаясь на подобную ерунду, а я почему-то не могла. И не столько потому, что шум отвлекал. Скорее потому, что боялась снова провалиться в знакомые кошмары, перечень которых стал за этот период гораздо разнообразнее.

Иногда я привычно оказывалась в горящем доме на Лазурной, задыхаясь от дыма и неприятного чувства, как жар от огня обжигает кожу. Иногда до боли в пальцах сжимала дверную ручку, снова переживая тот момент, когда Матвей пытался вытащить меня из запертой ванной. Иногда вынуждена была смотреть в собственные лихорадочно блестящие глаза, в которых читалось откровенное безумие.

Но теперь к ним добавилось еще два, и героем обоих был Дэн. В первом он женился на Славиной, которая радостно кружилась в свадебном платье и чувственно целовала его в губы, обхватив руками за шею. Во втором Лазарев просто смотрел на меня бесстрастным, ничего не выражающим взглядом, а я звала его, пыталась дотянуться до него рукой, но не могла, из-за холодных прутьев разделяющей нас решетки.