Каждый из таких снов заканчивался тем, что я просыпалась в слезах, иногда от собственных криков и всхлипов, однако в СИЗО это не стало причиной поместить меня в одиночную камеру. Но, поскольку здесь никто не был связан обещанием оставить факт моей психической нестабильности в тайне, эта информация быстро дошла до Прокопьева и он, не откладывая в долгий ящик, назначил в отношении меня психолого-психиатрическую экспертизу.
Именно в ее ожидании я и томилась в местных застенках, поскольку иные следственные действия с моим участием были выполнены.
Время по-прежнему будто замерло и не желало течь вперед. Каждый новый день был как две капли воды похож на предыдущий. Менялись лишь рубашки и галстуки на периодически посещающем меня неизменно злорадствующем Прокопьеве, да иногда радовали передачи от мамы и Аллочки. От Дэна не было ни весточки и именно отсутствие новостей о нем изматывало меня куда больше остального, ведь именно о нем мне хотелось знать хоть что-то, хотя я и понимала, что эти знания вряд ли порадовали бы меня.
Раньше я считала одиночество и свободу взаимоисключающими понятиями, но теперь у меня не было ни того, ни другого. Осталась одна апатия. Беспросветная и темная, словно беззвездная осенняя ночь.
— Чего не спишь, Евка? — Оксана села на кровати, зевая и потягиваясь.
Она оказалась в нашей камере первой и дожидалась суда за мошенничество в сфере кредитования. Вообще-то по ее статье обычно избирают более мягкую меру пресечения. Однако обстоятельств ее появления здесь я не выясняла. Да и вообще допытываться о подобном было не принято правилами местного «этикета».
— Не спится что-то, — пробормотала хрипловато и облизнула пересохшие губы.
Тяжелее всего было от отсутствия каких-либо личных границ. И из-за этого приходилось проявлять вежливость даже тогда, когда хотелось побыть одной.
Судя по отдаленному гомону голосов и шуму, время было предрассветным и ложиться спать все равно было уже бессмысленно, да и не хотелось.
— А я выспалась. И уже есть хочу, скорее бы завтрак, — снова зевнула она, прикрывая ладонью рот.
Оксане было уже за сорок, и она была самой спокойной, уравновешенной и неунывающей из нас. Дома ее терпеливо ждали муж и две дочери, которые постоянно писали ей, переживали и ждали возвращения домой. Заметив мое привычно печальное настроение, она прокомментировала:
— Грустишь опять? Не стоит, Евка. Всё проходит. И это пройдет.
Она встала и отправилась умываться, осторожно шебурша у раковины рыльно-мыльными принадлежностями, чтобы не разбудить Иру — третью жительницу нашей камеры.
А я достала наполовину исписанную общую тетрадь с собственными заметками, мыслями и письмами Лазареву, о том, как сильно скучаю, которые я точно никогда ему не отправлю.
Эти письма, наряду с умением абстрагироваться от происходящего и, закрыв глаза представлять перед собой воспоминания о Дэне, словно потертые кадры старой кинопленки, помогали мне не сойти с ума и удержаться от отчаяния. И пролистала тетрадку, в поисках нужного листа.
«Нужен свидетель» — значилось на последней странице и было столько раз обведено в овал, что ручка почти протерла дыры в тонкой бумаге.
После предъявления обвинения я точно знала позицию Прокопьева. Выходило, что я сама, умышленно продумав план мести Соколову, заманила его в дом на Лазурной, где, споив и вырубив, подожгла, вместе со случайно оказавшимся там Беззубым-Резниковым. И всё это выходило у них настолько складно и доказательно, что иногда я сама готова была поверить, что так оно и было, каким бы абсурдом на самом деле не казалось.
За размышлениями об этом принесли завтрак. Все лучшее познаётся в сравнении, и я успела понять, что в ИВС еда была вполне сносной, а к тому, что подавали здесь даже прикасаться хотелось не всегда. Однако сегодня один только горький запах подгоревшего молока вызвал внутри ощущение тошноты.
— Не будешь? — полюбопытствовала проснувшаяся Ира. — А чего? Сегодня каша на удивление съедобно выглядит.
Чтобы удостовериться в ее словах, я глянула на эту кашу и тут же, вскочив с кровати, унеслась за перегородку с туалетом, где, меня стошнило, едва я успела над ним согнуться. Закашлялась, пытаясь исторгнуть из себя содержимое желудка, которого там и без того было не так много.
— Блин, теперь и мне что-то не хочется, — меланхолично протянула Ирка.
— Извините, — пробормотала я, склонившись над раковиной и полоща рот, чтобы избавиться от горького привкуса рвоты.
Оксана кивнула, продолжив есть с присущей ей невозмутимостью, а Ира отмахнулась:
— Забей. Не спала небось опять, вот и довела себя до нервного истощения.
— Угу, — потянулась за крепким чаем, желая запить чем-то теплым и сладким неприятное ощущение и першение в горле.
Чай и правда немного улучшил ситуацию. За время нахождения в неволе я точно похудела на несколько килограммов. Щеки впали, а под глазами четко вырисовались темные круги. Под футболкой теперь выделялись ребра, а штаны спортивного костюма держались на мне и не слетали лишь благодаря выступающим гребням подвздошной кости.
— А ты случаем не беременная, а? — задумчиво спросила Оксана, тщательно пережевывая кашу. — Тебя уже третий раз за неделю по утрам тошнит.
— Очень смешно, — выдавила я, делая еще один глоток чая, растекшийся внутри приятным согревающим теплом. — Если только беременность от Прокопьева воздушно-капельным путем не передается. Я же тут уже столько времени торчу и кроме него и конвоиров света белого не вижу.
Но женщина пристально оглядела меня с ног до головы и, проглотив кашу, произнесла:
— Так и токсикоз вообще-то не у всех сразу проявляется. У меня вот во вторую беременность так и было.
— Так — это как? — полюбопытствовала Ирка.
Она была моложе нас обеих. Судя по рассказам, девушка выросла в детдоме и сейчас находилась под следствием по статье о распространении наркотиков, на которые успела подсесть благодаря своему сожителю.
Для нее нахождение здесь без возможности употребления чего-нибудь запрещенного было, пожалуй, даже плюсом. Поначалу нервная и дерганая Ира с каждым днем становилась всё адекватнее. И это радовало бы, если не учитывать тот факт, что наказание за совершенное ею преступление было предусмотрено достаточно суровое и ей точно предстояло провести в местах лишения свободы несколько лет.
— Так — это через полтора-два месяца, — охотно объяснила умудренная опытом Оксана, а я попыталась вспомнить о том, когда у меня в последний раз были критические дни и не вспомнила.
Этот вопрос уже однажды возникал в моей голове, но я отмахнулась от него, списав сбившийся цикл на нервное напряжение. Но сказанное Оксаной заставило задуматься.
— Что замолчала? Я права, да?
— Не знаю, — честно отозвалась я.
Вообще-то постельные темы не рекомендуют обсуждать в СИЗО, да и вообще с малознакомыми людьми. Но других людей у меня рядом не было. Да и не факт, что я стала бы обсуждать возможную беременность, к примеру, с мамой — не те у нас были отношения. Да и обстоятельства сейчас тоже совершенно неподходящие.
К счастью, наш разговор был прерван резким окриком:
— Ясенева, на выход!
С выходом здесь была связана целая церемония, включающая в себя «лицом к стене» и вот это вот всё. И я привычно, но с плохо скрываемым раздражением выполнила нужные действия, понимая, что кого-кого, а Прокопьева видеть не готова.
Но непрошеная надежда на приезд Дэна заставляла меня каждый раз выходить из камеры и встречать полным разочарования взглядом мерзкого сусликоподобного следователя.
В этот раз его рубашка была белой, а галстук — узким и черным. Даже нос, сломанный Лазаревым, кажется, выглядел ровнее обычного. Вероятно, следователь успел прибегнуть к какому-то медицинскому вмешательству, безуспешно стараясь выглядеть хоть немного привлекательней.
Смерила Прокопьева выжидательным взглядом, без слов спрашивающим о цели его визита.
— Пляши, Ясенева, завтра на экспертизу поедешь, — объявил он, хотя я не видела в этом большого повода для радости. — С новым постановлением ознакомься, в нем вопросы изменились.
