Она чувствовала угрызения совести, потому что втайне испытывала облегчение от того, что фон Клипштайн не принял приглашение Пауля. Конечно же, ей было жаль беднягу: он не только перенес тяжелое ранение, но и потерял личное счастье. Однако его пылкое обожание действовало ей на нервы. Что ж, она проявила свою добрую волю и пригласила его еще раз, хоть и не предполагала, что он действительно приедет.

К нашей общей радости, вернулся и Густав: в один прекрасный день, не известив нас заранее, он появился на пороге виллы. Взрыв гранаты лишил беднягу левой ноги, но ему сделали деревянный протез, с помощью которого он довольно ловко передвигается. Августа была вне себя от радости, я дала ей три выходных дня, чтобы они достойно отпраздновали воссоединение. Вместе со своим отцом Густав собирается обустроить заднюю часть парка – хочет превратить ее в большой огород. Теперь они копаются в земле не одни, им помогает Гумберт, втроем они развели аптекарский огород с пряными травами, так что к концу следующего лета будем пожинать плоды их кропотливого труда. Тогда мы соберем такой урожай картошки, репы, капусты и редиса, что будем жить как в сказке.

Она улыбнулась. Паулю понравится, что Густав так рьяно взялся за работу. На мгновение она задумалась, не написать ли еще пару слов про Гумберта, но все-таки не стала. В сущности, ничего не изменилось: ничто не мешало Гумберту усердно служить. Три средних пальца на правой руке не сгибались, но он на удивление хорошо с этим справлялся. Однако с ним случались, в любое время дня и ночи и без видимой причины, странные приступы помешательства, когда он как бы выпадал из реальности. Тогда он начинал дрожать всем телом, съеживался и куда-нибудь заползал. Несколько раз Густав находил его в своей комнате, под кроватью, а потом выманивал оттуда, но чаще всего он прятался на кухне под большим столом.

Мари поговорила с доктором Штромбергером, который теперь работал в лазарете вместе с доктором Грайнером. Штромбергеру было уже за пятьдесят, он переехал с женой в Аугсбург и снял квартиру. Помимо работы в лазарете у него была и частная практика. Он прописал Гумберту в качестве успокоительного бром, но это не принесло большого успеха.

Так что все у нас идет своим чередом, и мы желаем только одного: чтобы наше многострадальное отечество наконец-то заключило мир. Уже три долгих года длится эта война, которая, как мы все сначала предполагали, закончится через несколько месяцев. Дорогой Пауль, я даже не знаю, когда дойдут до тебя эти строки и где ты в это время будешь, но все же я твердо верю, что мы скоро снова увидим друг друга. Моя любовь к тебе сильнее всех страданий, причиненных этой войной, ты мой, и я не отдам тебя, я найду тебя, где бы ты ни был. Ты со мной каждую ночь, как будто никогда не покидал меня. Я чувствую твои руки, обнимающие меня, и вижу улыбку на твоих губах.

Мари.

Она перечитала последние строки и подумала, не звучат ли они глупо или напыщенно. Однако она была уверена, что Пауль правильно ее поймет: она прямо написала о том, что чувствовала. Она не могла выразить свои эмоции иначе – она же не поэт. Мари сложила письмо и вложила его в конверт, на котором жирным шрифтом было напечатано «Полевая почта», написала на нем фамилию Пауля и его подразделение и заклеила. Где бы ни был Пауль, в какой-то момент письмо окажется в его руках. Ей хотелось в это твердо верить.

Она встала и посмотрела на маленькие маятниковые часы из зеленого нефрита, подаренные ей Алисией. Уже почти два часа – пора отправляться на фабрику.

– Августа? Пожалуйста, отдай это письмо Гумберту, пусть отнесет на почту, вместе с остальными.

Августа выглядела цветущей, ее бедра округлились, и Мари казалось, что она опять находится в интересном положении. Не удивительно – Густав был влюблен в нее и очень старался.

– Будет сделано, госпожа.

– А с Гумбертом сейчас все в порядке?

Позавчера вечером с беднягой опять случился приступ, и поварихе только после долгих уговоров удалось вызволить его из-под стола.

– У него-то все отлично, госпожа, а вот у вашей свекрови все еще мигрень.

И это уже третий день. Бедная Алисия – несомненно, она сильно переживала из-за письма своей золовки Эльвиры из Померании. Рудольф фон Мейдорн, ее единственный оставшийся в живых брат, был тяжело болен, и Алисия с удовольствием поехала бы повидать его еще раз – возможно, в последний. Однако в условиях нынешней военной ситуации и плохого железнодорожного сообщения ехать в Померанию было бы большим риском.

– Скажи моей свекрови, что к шести я вернусь.

Она накинула на себя жакет и надела элегантную черную шляпу с прямыми полями, напоминавшую мужскую. Юбки – к ужасу старшего поколения – стали заметно короче, считалось модным, если они открывали лодыжки и часть икры. Однако выходить из дома без шляпы все еще было более чем неприлично.

Каждый второй день время до обеда Мари проводила в бюро, регулярно приходила туда и после. Еще несколько месяцев назад она с удовольствием занималась разработкой новых образцов тканей, но сейчас все ее мысли занимал лишь один вопрос: как сохранить предприятие. Да, на ткацкой фабрике Мельцера все еще кипела работа: активно изготавливали бумажную пряжу и ткани. Однако что будет, если забастовки, что вспыхивают то тут, то там, перекинутся и на их фабрику? Утром Мари просмотрела бухгалтерские книги, и хоть она и не совсем разобралась в сложной двойной бухгалтерии, все же ей стало ясно, что зарплату ее свекор платил самую что ни на есть мизерную.

Когда сторож открыл ей ворота фабрики, Ханна как раз въезжала во двор со своей тележкой. Еду для военнопленных готовили на кухне виллы, за это им платило военное министерство.

– Ну что, Ханна? С тобой все в порядке? Ты немного бледна, девочка.

– Спасибо, госпожа. Я в порядке.

Ответ Ханны был коротким и ясным, она, не удостоив Мари взглядом, направилась прямиком к воротам. Мари такое поведение возмутило. Разумеется, девочка злилась на нее, потому что она организовала перевод военнопленного Григория Жукова на машиностроительный завод. А вообще-то, Ханна должна быть ей благодарна – как знать, чем бы это могло закончиться.

Мари сходила в прядильный цех, проверила, все ли в порядке, затем заглянула в ткацкий – и с радостью увидела первые тюки ткани с разработанными ею рисунками. К сожалению, качество бумажных тканей еще оставляло желать лучшего: они были жесткими, сильно мялись, а расцветка была довольно блеклая. Что было самым страшным, сшитая из них одежда совсем не выносила стирки: нитки просто расползались. Рекомендовалось вывешивать эти вещи на свежий воздух и обрабатывать мягкой щеткой.

Она приветливо кивнула бригадиру Гундерману – для разговоров в цехе было слишком шумно, да и Гундерман отнюдь не жаждал общения с «молодой директрисой». Как и остальные рабочие, он всегда видел в Мари только посетительницу, а если и называл ее «молодая госпожа директор», то титул этот относился не к ней самой, а подразумевал скорее, что она супруга директора Пауля Мельцера. Да и работающие на фабрике женщины не проявляли к Мари того уважения, с каким они, подчиненные, относились к директору Мельцеру. Только немногие из них понимали, что именно настойчивость Мари спасла предприятие.

Наверху, в приемной, все изменилось, прежде всего это относилось к секретаршам. Теперь и Людерс, и Хофманн, когда Мари просила их напечатать что-то под диктовку, проявляли большое рвение, они также взяли в привычку класть на стол готовые письма, а по утрам сами незамедлительно приносили почту.

– Мы всегда рады, когда вы здесь, фрау директор, – призналась как-то Людерс. – Тогда все в руках спорится. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Мари была только наполовину рада этому комплименту, поскольку он подтвердил то, что она сама уже давно заметила: Иоганн Мельцер все больше и больше отстранялся от повседневных дел и мало заботился о сбыте бумажных тканей. В конце концов он предоставил Мари право делать закупки самостоятельно, без него.