– Раньше я считал прусских женщин самыми ужасными, но они настоящие ангелы по сравнению с французскими бой-бабами.

Он рассказал, как через неделю после операции французская медсестра «угостила» его касторовым раствором и выгнала в туалет. В конце концов, он «grand garcon», большой мальчик, и уж как-нибудь справится. Ну да – пусть еле-еле, но все-таки он не промахнулся…

– А что с твоей рукой, Гумберт? Отрезало пальцы? Случайный выстрел? Ранение навылет?

Гумберт чувствовал себя довольно нелепо в кругу большого количества тяжелораненых. Да, его ранил сквозной выстрел. Врач был прекрасным человеком и спас его руку. Воспаление почти прошло, он даже мог двигать большим пальцем и мизинцем.

– Лучше, чем ничего, – рассудительно сказал Густав. – Так ты сможешь, по крайней мере, нести одну тарелку или одно блюдо.

– Конечно… мне страшно повезло.

– А ты когда-нибудь писал на виллу? Письма пересылаются через Красный Крест, и хотя идут они целую вечность, все-таки доходят. Три недели тому назад я послал открытку своей Августе.

Густав необычно много болтал, что показалось Гумберту странным, потому что это было совсем не в его стиле. Возможно, его изменило осознание того, что, спасшись от смерти после ранения, он обрел вторую жизнь. Гумберту стало не по себе, шум и жужжание в ушах усилились, и он закрыл глаза. Перед ним вздымались темно-зеленые волны – может быть, поле с молодым зерном, луг, а может быть, и океан…

– Ты что, устал? – услышал он голос Густава. – Я хочу опять… Потом получу протез, как сказал доктор. Тогда буду ходить, как раньше. Только красивее… Ха-ха-ха!

Гумберт почувствовал, как Густав резко поднялся с постели, услышал стук его деревянных костылей, а затем погрузился в голубое прозрачное море, на поверхности которого отражалось солнце.

В последующие дни Густав регулярно навещал его, садился к нему на постель и болтал о всякой всячине. О парке на вилле, за которым его дед уже не может ухаживать один, о свой Августе и о Максле, которого видел только раз, в прошлом году, когда был в отпуске, о том, что он чертовски тоскует по дому, как и все здесь.

– Если нам повезет, Гумберт, – тихо сказал он, надеясь, что на соседних кроватях не услышат его. – Если Бог с нами… обмен инвалидами… Ты слышал об этом? Представители Красного Креста и воюющих сторон ведут переговоры, выясняют цифры, а затем выбирают тех, кто вернется на родину. Естественно, только тяжелораненые. Только самые тяжелые случаи…

Гумберт улыбнулся, как будто нашел это известие многообещающим. На самом деле ему совсем не хотелось возвращаться на родину. Что ему там искать? Родителей уже не было, сестра ничего не хотела о нем знать. По сути, у него была только Фанни Брунненмайер, она была единственным человеком, к кому он хотел бы вернуться. Только он был уже не таким, как раньше, и больше не годился на роль дворецкого. И не столько из-за руки, сколько из-за постоянного гула и шума в ушах. Ему нужен был океан, тишина голубых вод, которая спасала от ужасных снов. Ему нравилась и светловолосая строгая медсестра, хотя та не всегда была приветлива с ним. Несколько раз она злилась на него, когда он забирался под одеяло, и утверждала, что никакой бомбардировки не было:

– Fini avec ḉa! Il n`y pas de bombardement!

Ему было стыдно перед ней, но что бы она ни говорила, он-то совершенно отчетливо слышал и даже чувствовал, как разрываются гранаты.

Прошла неделя, а потом она сказала что-то, что его очень напугало.

– Il faut se dire adieu, mon petit…

– Pourquoi? Почему мы должны проститься?

Она улыбнулась и замолчала, глядя на него.

– Тебе чертовски везет! – с завистью сказал Густав. – Ну да, и вдобавок ко всему ты, похоже, в фаворе у Сюзанны. Через две недели ты уже будешь дома. Черт побери! И это при том, что у тебя на руке всего-то царапина.

– Бввв… Ба… Бввв… Баба… Бабаба… Бввв…

Додо, пища от удовольствия, выпустила большой слюнявый пузырь. Лео стоял в манеже, одной рукой он держался за деревянные перила, а второй бил по ним жестяным солдатиком.

– Па… па… – терпеливо сказал Пауль. – Скажи «папа», моя малышка.

– Бввв… Пффф… Бафффа…

– Папа… скажи пап…

Додо радостно ерзала у него на колене, предвкушая, что папа поиграет с ней в скачущего всадника. Лео запулил оловянного солдатика в белую стену и бодро крикнул:

– Соса! Соса!

Он имел в виду Розу Кникбайн, няню. Пауль поднял его, посадил на другое колено и резво пустился в галоп, стараясь не потерять своих отпрысков в лихой скачке. Как только он остановился, Лео начал плакать, в то время как Додо с сияющим лицом смотрела на него.

– Мама! – выговорила она. – Мама, мама, бввввава…

Он вздохнул. За такое короткое время ему вряд ли удастся научить своих любимых детей говорить «папа», но то, что его назвали «мама», было, в конце концов, комплиментом.

– Ох ты боже мой, господин Мельцер, – проговорила Роза Кникбайн, заглянувшая в дверь. – Я их еще не перепеленала, я как раз собиралась разбудить их и подготовить к завтраку.

Пауль посмотрел на свои сухие штанины и понял, что ему повезло. Он отдал близнецов Розе и пошел в коридор, чтобы пройти в комнату Китти. На его тихий стук никто не откликнулся – и он осмелился осторожно нажать на ручку двери. В комнате было сумрачно. Мари, сидевшая в кресле рядом с кроватью Китти, подняла голову.

– Это ты, – нежно прошептала она.

Он подошел ближе и поцеловал ее в щеку. Она выглядела усталой, под глазами у нее были темные круги.

– Как она?

Они посмотрели на широкую кровать с голубым балдахином, худое тело Китти, лежащее на ней, казалось таким потерянным. Ее темные волосы были заплетены в толстую косу, иначе бы они совсем спутались за время продолжительной болезни.

– Она проспала всю ночь, – прошептала Мари. – Только бы она чего-нибудь поела. Вчера вечером она выпила немного воды, смешанной с вином, и все…

– Ее все еще лихорадит?

– Нет, со вчерашнего вечера температуры нет. Надеюсь, что больше не поднимется.

Пауль погладил жену по голове и сказал, что уверен – Китти скоро станет лучше.

– А теперь иди спать, Мари. Прошу тебя.

Она печально кивнула. Да, она так устала, что с удовольствием бы вздремнула. Пару часов сна пойдут ей на пользу.

– До полудня не показывайся мне на глаза, Мари. Никто не может бодрствовать три ночи подряд. Если ты сейчас не поспишь, то наверняка заболеешь, а кому это нужно?

Он взбодрился и заговорил громче, чем намеревался. Китти сделала глубокий вдох-выдох, чуть поохав, и перевернулась на другой бок.

– Пошли… Августа позаботится о ней, если ей что-нибудь понадобится.

Он подождал, пока Мари поднимется с кресла, потом обнял ее, вывел из комнаты и тихо закрыл за ними дверь. В коридоре он увлек ее в поцелуй и ощутил, как прелестно и соблазнительно тепло ее тела. Какая досада, что им с таким трудом приходится выкраивать время, которое они могли бы провести вместе. Он обещал папе еще раз заглянуть на фабрику – сегодня, в последний день своего отпуска.

– Пока, дорогой… Как бы мне хотелось… но я так устала.

– Выспись, Мари. Я с тобой.

– Всегда в моих снах, – пошутила она, уходя в спальню.

Он подавил в себе желание пойти за ней, лечь рядом и сжать ее в крепких объятиях. В эти тяжелые времена нельзя позволять себе быть эгоистом.

– Доброе утро, мама!

Он с безмятежным видом вошел в столовую, наклонился и поцеловал ее.

– О, Пауль, – нежно посмотрела на него она. – Сядь и поешь спокойно, мой мальчик. Папа уже уехал на фабрику, но Элизабет, думаю, скоро будет. А как Мари?

– Она легла. Китти, кажется, чувствует себя лучше.

– Слава Богу!

Он взял в руки «Последние новости Аугсбурга» – газета показалась ему теперь довольно тонкой – и внимательно прочитал статью «Сколько продуктов получает каждый житель города в день?». Как оказалось, на каждого жителя Аугсбурга приходилось 200 граммов муки, 250 граммов картофеля, три четверти литра молока, 35 граммов мяса и 8 граммов сливочного масла, а также каждые три недели по два яйца. По крайней мере, столько можно было получить по продуктовой карточке. Однако тем, у кого не было денег, карточки были ни к чему. Подавленный прочитанным, он посмотрел на стол, пышно сервированный к завтраку – на нем были даже сыр, ливерная колбаса и свежие булочки, испеченные кухаркой.