Иоганн Мельцер в свое время купил пивную «Под зеленой кроной» и несколько прилегающих к ней зданий, но Мари сомневалась, что он потратил деньги на восстановление домов. Положение на фабрике было отнюдь не радужным, было неоткуда взять средства на прочие вложения… Тем более что жители едва могли наскрести на квартплату.

– Давай не пойдем, Пауль.

Он покачал головой и шагнул вперед, с отвращением глядя на сваленные в переулке нечистоты, и отпрянул от крысы, выскользнувшей из подвала.

– И дыма из труб почти не видно.

– Конечно, – ответила Мари. – Ведь ни у кого нет денег на уголь, да и дрова дорогие.

Они свернули за угол и были вынуждены посторониться, пропуская группу парней: те не сделали ни малейшего движения, чтобы освободить дорогу. Им было наверняка не больше четырнадцати или пятнадцати лет. Одетые в отцовские пиджаки и фуражки, засунув руки в карманы брюк, они стояли, глядя вызывающе и враждебно.

– Это директор Мельцер. Тот, что с текстильной фабрики, – сообщил друзьям высокий парень с рыжими вьющимися волосами. – Он обещал моей матери повысить зарплату. И что вы думаете? Он уволил ее!

– Заткнись! – прошипел парень поменьше ростом, на нем была куртка явно не по размеру.

– И не подумаю! Он пришел, чтобы выбить плату за квартиру.

Мари почувствовала, что Пауль хочет остановиться, но она потащила его дальше. С этими несчастными не поговоришь. Нужда сделала их слепыми и глухими, они полны ненависти и не будут слушать никакие объяснения.

– Ты не получишь от нас ни гроша, кровопийца!

– Эй, ты, франт, иди сюда. Моя сестра каждую ночь приводит домой по три любовника, чтобы мы могли купить хлеб. Может быть, ты тоже захочешь ее.

– Заткнись, Энди. С ним дама.

Пауль остановился, чтобы что-то сказать, но не успел он открыть рот, как в миллиметре от них, врезавшись в стену дома, пролетел камень. Залаяла собака, кто-то открыл окно, какая-то старуха, хрипя, вылила на них поток брани.

– Убирайтесь, негодяи, ротозеи! Бездельники! Лодыри! Пропойцы, сукины дети…

Было не совсем ясно, кого она имела в виду – парней или порядочную чету, но увидев ведро, которое она поставила на подоконник, парни вбежали в подъезд дома.

– Уходим! – решительно крикнула Мари, увлекая за собой Пауля. Они быстро бежали по переулку, преследуемые любопытными взглядами жильцов, открывших из-за шума двери и окна. Мельком Мари видела их бледные лица, впалые щеки, потухшие глаза. Слышен был детский плач, кто-то выкрикивал проклятия, вдогонку им бросили камень или два.

Добежав до Якоберштрассе, едва переведя дух, они остановились на безлюдной трамвайной остановке, понемногу приходя в себя.

– Прости меня, Мари. Это я завел тебя в это опасное место.

– Я знаю этот район еще по старым временам. Здесь и раньше жили бедно, но война принесла с собой страшную нищету.

Они медленно пошли дальше по направлению к воротам Святого Якова, нашли то место, где когда-то стояли рядом, но романтические воспоминания не хотели возвращаться. Пауль был в ярости, он чувствовал себя несправедливо обвиненным и злился, что ему не дали возможности исправить ситуацию. Почему никто ничего не разъяснил этим молодым людям? Он, Пауль Мельцер, хотел бы дать им работу и хлеб, но он был солдатом, а фабрика боролась за выживание. Разве он виноват в том, что ему пришлось воевать в России? Разве он должен отвечать за этот страшный голод? За то, что сгноили картофель?

Мари старалась успокоить его. С этими несчастными людьми нельзя разговаривать, им нужно помогать. Только как? Обеды для бедных и собрания в благотворительном и женском обществах были каплей в море. Бо́льшая часть продовольствия, теплая одежда – все шло на фронт для поддержания боеспособности солдат. А в городах люди голодали.

– Так не только в Германии, – сказал Пауль, он шел рядом с Мари, засунув руки в карманы пальто и слегка согнувшись. – В России люди тоже умирают от голода. И в других странах тоже. Боже, как же мы все хотим мира!

Мари молчала. Небо над городом снова стало серым и тяжелым, солнце скрылось, день обещал быть холодным и пасмурным. Она тоже прятала замерзшие руки в карманах пальто, шагая широким шагом и все время поглядывая на здания машиностроительного завода, из тонких высоких труб которого в небо поднимался темный дым. Сколько там сжигалось угля, чтобы работали паровые машины? Наверно, его хватило бы на отопление почти всех домов старого города. Она подумала о том, что на Мельцеровской фабрике, производящей сейчас бумажные ткани, тоже есть паровая машина. Она уже не знала, правильно или неправильно то, что они делают.

– Боже мой! – неожиданно воскликнул Пауль, когда они уже подошли к большим воротам на въезде в виллу. – Завтра же новогодняя ночь. Я чуть не забыл!

– Да. – Мари с улыбкой посмотрела на него. – Новый год. Я уверена, что тысяча девятьсот семнадцатый будет годом мира.

О, как она ненавидела Мельцеров! Эти надменные, наглые фабриканты, считавшие, что они могут все решать за нее. У них не было на это права! И какое им было дело до того, посадят ее в тюрьму или повесят как шлюху, имеющую связь с русским. Это была ее жизнь. Ее любовь. Ее смерть!

Всю обратную дорогу Ханна, рыдая в бессильном отчаянии, тащила по свежему снегу проклятую тележку, словно та была ее непокорным врагом. Слезы застилали глаза, и вышедшую ей навстречу Герду она совсем не заметила.

– Ханна! Что они с тобой сделали? – обратилась к ней Герда, работавшая прислугой на кухне у госпожи Вислер.

– Ничего! – вызывающе ответила она. – Это от холода, я всегда плачу на морозе.

– Ах так… А я уж было подумала, что это из-за господина Бройера. Он ведь погиб, да?

Ханна всхлипнула и вытерла лицо тыльной стороной ладони, но это не помогло, потому что текло и из носа.

– А что с господином Бройером, он действительно умер?

У нее были лишь смутные воспоминания об Альфонсе Бройере. Он был дружелюбен, даже щедр, всегда клал на тарелку для прислуги несколько больших монет. Не красавец, немного полноватый и всегда в очках. Возможно, как раз это и стало причиной его гибели: иметь слабое зрение очень плохо для солдата.

– Да, каждый день приходят похоронки. Моя бедная госпожа потеряла трех сыновей, они погибли в самом начале войны. С каким восторгом они шли на войну, хотели сражаться с врагами под градом пуль, спасая кайзера и отечество…

Ханна потерла холодные руки, надеясь, что Герда наконец-то уйдет, но она продолжала болтать: в лазарете жены полковника фон Зонтхайма уже столько солдат умерло, вчера тиф унес еще двух парней, а трое других раненых мучились в предсмертной лихорадке.

На мгновение перед глазами Ханны предстала ужасная картина – охваченный лихорадкой Григорий, бледный, с прилипшими ко лбу черными волосами, с резко вздымающейся грудью. Нет, никто не сказал, что он болен. Его просто не было на фабрике. Какое-то время она надеялась, что он был назначен на другую работу, которую не смог прервать ради нее. Однако насмешливые взгляды двух работниц и сожаление на лицах его товарищей сказали ей многое – надежда на лучшее была напрасной.

– Что, ищешь своего любовничка, Ханна-с-репой?

Она знала эту работницу, тощую козу с растрепанными волосами и длинным, крючковатым, как у ведьмы, носом. Она давно завидовала им и теперь праздновала свой триумф.

– Он больше не придет. Отослали его. Из-за вшей. Парень не мылся.

Это была подлая ложь. В лагере Григорий хватался за любую возможность, чтобы помыться. В мороз это было не очень большим удовольствием, но ради нее он старался изо всех сил, он не хотел, чтобы от него дурно пахло. Он даже волосы мыл.

– Да что ты говоришь! – набросилась она на женщину, та только рассмеялась.

Вторая работница сказала, мол, ей еще повезло, что все так хорошо закончилось. И это только благодаря фрау Мельцер, которая позаботилась о том, чтобы русский уехал.

О, как Ханна теперь ненавидела Мари Мельцер! Пожелать своей прислуге счастья в любви она не захотела, но сама с удовольствием забавлялась со своим мужем в ванной… Ханна это узнала от Августы, которая расписала во всех деталях, как вчера утром выглядела комната после супругов.