– Можешь легко заработать заражение крови.

Они были неплохие, эти парни. Грубые, но не жестокие, они отпускали грязные шутки, а затем снова проявляли сострадание и помогали, когда кто-то в чем-то нуждался. Гумберт теперь шел за тележкой, довольный тем, что больше не толкал ее, и, сам того не желая, подслушивал их разговор.

– Да нет, не та, старая, той уже ничего не нужно.

– Нет, не старая. Молодая. Брандл Иосиф видел их, майор брал его с собой в замок. Благородных кровей невеста. Брандлу бы она тоже понравилась.

– Еще бы! Графиня. Голубых кровей. Вся в рюшечках и затянутая в корсет.

– Ну и что? Под кружевами и рюшами она такая же, как и все остальные бабы.

– Брандль Иосиф сказал, что она помолвлена с французом. Об этом ему рассказали служанки, когда он сидел на кухне и они кормили его.

– Везет же этому Брандлу Иосифу… Его там кормят всякими лакомствами, а мы жрем гороховую похлебку.

– Графиня помолвлена? А здесь у нее шуры-муры с майором? Да все бельгийские бабы шлюхи.

– Ну он же всего-навсего француз, ее жених. Так что для нашего господина майора было почти делом чести обскакать этого французика.

Они громко рассмеялись над шуткой. Про Гумберта, казалось, они совершенно забыли. Только когда тележка снова застряла в грязи и он начал ее толкать, они его заметили, но не стали с ним говорить. Он был очень рад этому, потому что сначала нужно было осмыслить то, что он только что услышал. Так значит, у фон Хагеманна шуры-муры с молодой графиней? Правильно ли он понял? Ну да, это была война, и многие не очень-то стремились хранить супружескую верность, тем более на вражеской земле. Почему бы и нет – зачем отказывать себе в развлечении, если завтра ты, возможно, будешь валяться в грязи и истекать кровью. Гумберт не был моралистом, однако в данном случае его беспокоило то, что обманутой женой была именно Элизабет. Урожденная Мельцер, она принадлежала к семье его господ. Только что он до глубины души был благодарен майору, теперь же вдруг он разозлился на него.

Дальнейшие разговоры опять крутились вокруг фон Хагеманна и только подогревали гнев Гумберта. Ну и гуляка же их майор! А какой гурман. Нет, крестьянская девушка ему не по вкусу, ему изюм из пирога подавай. Некоторое время они спорили о том, кого предпочитает майор – шатенок или блондинок, затем сошлись на том, что цвет волос в его выборе не имеет никакого значения. Она должна быть симпатичной, очень молодой, стройной и вести себя немного по-детски. Особенно ему нравились девственницы.

Они уже почти въехали во двор, как один из солдат обернулся и спросил Гумберта:

– Может, он тебя…

Остальные слова потонули в пронзительном лае дворового пса. Из коровника выбежала крестьянка и сняла с телеги два бидона, чтобы отнести их в дом. Из дальнего угла двора, где, вероятно, находился туалет, вышел лейтенант. Поправляя ремень на куртке мундира, он шел к ним по заросшей травой мостовой. Солдаты молниеносно приложили руки к козырьку и щелкнули каблуками.

– Через полчаса быть на перекличке с оружием и вещами. Потом выдвигаемся.

– Слушаюсь, господин лейтенант. Куда выдвигаемся?

– В Брюссель. Затем дальше на юг. Солдат Седльмайер!

Гумберт вздрогнул и встал, как учили, по стойке смирно. Лейтенант указал пальцем в сторону жилого дома:

– К майору.

– Слушаюсь, господин лейтенант.

Фон Хагеманн, майор и, как теперь знал Гумберт, знаменитый герой-любовник, сидел с двумя другими офицерами за длинным столом. Между кофейными чашками и тарелками господа разложили карты с маршрутом, по которому им было приказано следовать. Приказ этот, конечно, не был неожиданным, но в то утро, должно быть, он застал их врасплох. Вероятно, он пришел по телефону: в оккупированной стране повсюду прокладывали телефонные провода, так как существующим линиям не доверяли.

Фон Хагеманн поднял голову, глядя на вошедшего Гумберта, но выражение его лица не изменилось.

– Солдат Седльмайер, впредь до дальнейшего распоряжения вы назначаетесь моим денщиком. Поднимитесь наверх, служанка покажет вам мою квартиру. Почистите сапоги, мундир. И все соберите.

– Слушаюсь, господин майор.

Гумберт запретил себе думать о том, куда их пошлют. Ничего хорошего это ему не сулило. Он как дурак побегал в бабьем прикиде, а теперь снова вернулся к исходной точке. Его единственным утешением было то, что он был не один.

В начале пути они ехали по железной дороге, господа офицеры – на мягких сиденьях, а весь отряд – в битком набитых грузовых вагонах. От Невшателя они шли строем – день и ночь, под проливным дождем, минуя луга и перелески. На деревьях уже проклюнулись первые листочки. Где-то совсем далеко Гумберт слышал приглушенные гул и грохот, они нарастали, превращаясь в хорошо знакомые ему звуки боя: глухой шум выпускаемого снаряда, его тихий свист во время полета, потом звук вонзающегося в землю орудия и, наконец, грохот взрыва. Вдалеке в вечерних сумерках были видны отблески огня, красновато-желтые всполохи, которые появлялись и тут же гасли. В невысоком блиндаже, где им пришлось остаться до утра, они сидели, прижавшись друг к другу, и молчали. Кто-то заснул, некоторые пили. Фон Хагеманн, штабной врач и два лейтенанта разместились не лучше рядовых, прямо на влажной соломе. Фон Хагеманн предложил всем сигареты, в том числе и Гумберту.

– Завтра будет пострашнее, Седльмайер. Вот там ты сможешь показать, кто ты – мужик или баба.

Гумберт прикурил сигарету от зажигалки майора. Он редко курил и потому закашлялся.

На рассвете раскинувшийся перед ними пейзаж казался мрачным и пустым, словно они были на луне или где-то далеко в пустыне. Пушки ненадолго смолкли. Теперь, когда они двинулись в путь, враг, казалось, снова проснулся, грохот и гул возобновились и становились все громче, снаряды бороздили землю, оставляя на ней кратеры. На рассвете майор разделил своих людей. Разыскивая дорогу в запутанные лабиринты, куда они должны были попасть, солдаты растянулись цепью, чтобы не создавать ненужной толчеи. Гумберт шел за майором, почти оглушенный взрывами, свистом, шипением, ощущая мягкую, влажную землю под сапогами, оглядывая ее голую, испещренную бугорками и кратерами поверхность, порой натыкаясь на черный обгоревший остов дерева, потом на развалины, которые уже невозможно было узнать. Стоял запах сырой земли и дыма от пожара – смрадное дыхание смерти.

– Слезай! – крикнул кто-то, схватив Гумберта за воротник и повалив на землю.

Он пополз на четвереньках и оказался в узком проходе, по бокам обшитом досками, пол был выстлан деревянными планками. Это был окоп. В сравнении с тем ужасом, что творился там, наверху, эта яма в земле показалась ему убежищем.

– Тебя чуть не поймали, – проворчал фон Хагеманн. – Давай шевелись! Наша позиция дальше.

Гумберт, спотыкаясь, двинулся вперед, мимо солдат, грязных с головы до ног, мимо складов с боеприпасами, ящиков с продовольствием, спящих сослуживцев, полуобнаженных мужиков, ищущих вшей в своей одежде. Земля сотрясалась при каждом ударе, в ушах у него гремело, грохотали выстрелы. Смерть была вездесуща, она ходила за ними словно тень.

Самым странным было то, что Гумберт не потерял сознание.

Китти примеряла уже третью блузку, но и эта, из тонкого голубого шелка, с пышными рукавами, собранными в складке на манжете, не нравилась ей. Какими неудобными были эти блузки, какими старомодными: в юбке и блузке ходила каждая секретарша. Она не могла определиться с выбором платья в основном из-за того, что почти вся ее одежда после родов стала мала. Не столько в талии, сколько в груди. На самом деле она вообще не хотела кормить грудью, в конце концов, она не дойная корова. И весь театр, который Мари устроила вокруг этой истории, показался Китти невозможно смешным. К сожалению, сразу после родов молоко к груди так сильно приливало, что все снадобья, которые давал ей медицинский советник, оказались неэффективными. Было совершенно невозможно полностью передать эту обязанность кормилице, иначе она сама лопнула бы. Вздохнув, Китти разгладила светло-голубую блузку и посмотрела на себя в настенное зеркало. С ума сойти – с этими дурацкими вставками в корсаже она выглядела как матрона. Однако ей пришлось вставить эти тряпочки, чтобы вытекающее из груди молоко не промочило одежду.