Эрнст фон Клипштайн заметил его, когда выходил из процедурной, и помахал ему рукой. Они сели за один из столиков, расставленных перед дверью на террасу.

– Уже заживает, – с улыбкой сказал фон Клипштайн, но тут же, садясь, поморщился от боли. Пауль кивнул и больше не спрашивал друга о ранении. Он знал, что у него изрядно пробито бедро. Кроме того, он получил осколочные ранения по всему телу. Про себя Пауль удивлялся, почему именно ему пока так сказочно везло. Во время атаки он вывихнул правую руку, дважды ему царапнуло плечо. И больше ничего.

– Ты справишься, Эрнст…

Фон Клипштайн часто хвалил молодого врача: он так старательно выхаживал его, а теперь, к сожалению, сам отправился на передовую. Его звали доктор Мёбиус, да хранит его Господь.

– Я переживал за тебя, Эрнст. – Фон Клипштайн удивленно посмотрел на него, беспокойство товарища было ему неприятно, но Пауль не отказался от своей идеи и продолжил: – Я думаю, что ты останешься на родине. По крайней мере, пока не заживут твои раны, верно?

– Возможно. Если только я не пойду добровольцем на фронт.

Это было похоже на него, ревностного прусака. К счастью, таких, как он, сначала тщательно обследовали: инвалидов на фронт не отправляли.

– Мне тут пришла в голову одна идея, – осторожно сказал Пауль.

Надо было преподнести свое предложение так тонко, чтобы Эрнст не расценил его как милосердную попытку помочь ему встать на ноги. Пауль приводил много аргументов: ситуация на фабрике, нехватка специалистов, особенно для расчетов и ведения бухгалтерского учета, в этом отношении все обстояло очень плохо. И конечно же в производственных цехах не хватало мужского надзирательского персонала.

– К чему ты клонишь, Пауль?

Фон Клипштайн посмотрел на него с улыбкой – вымученной и в то же время ироничной – похоже, друг давно понял, к чему он ведет.

– Я подумал, что ты вряд ли захочешь вернуться в свое поместье. Если, конечно, ты не хочешь получить сатисфакцию…

Последнее замечание явно было лишним, но оно уже сорвалось у Пауля с языка. Эрнст еще больше побледнел, а после заметил, что ничего подобного не замышлял. Ей-богу, они ведь не в девятнадцатом веке.

– Это разумно, Эрнст, поэтому я спрашиваю тебя, не хочешь ли ты какое-то время пожить у нас на вилле в качестве гостя. Ты мог бы, если захочешь, устроиться работать на фабрику или просто развлекать дам долгими зимними вечерами. Места хватит всем.

Пауль улыбнулся ему и добавил, что родители одобрили эту идею, во всяком случае его мать приняла это предложение с радостью.

Эрнст откинулся в кресле. Чтобы теперь наклониться вперед, ему пришлось помогать себе руками, поскольку мышцы пресса не слушались его из-за сильной боли. Некоторое время он молчал, казалось, ему нужно было сначала обдумать это предложение.

– А ты спросил свою жену?

– Ну, конечно. Она рада.

Это было небольшим преувеличением. Когда он впервые поделился своей идеей с Мари, она нахмурилась, однако потом, поняв, насколько Пауль серьезно к этому относится, согласилась.

– Я очень благодарен тебе, Пауль, – протяжно промолвил фон Клипштайн. – Ты настоящий друг, возможно, самый добрый и бескорыстный из всех, кто у меня когда-либо был. Я подумаю над твоим предложением.

Пауль почувствовал облегчение. Он помог раненому встать и довел его до кровати, чтобы тот мог отдохнуть. Направляясь к выходу, он снова посмотрел на часы. Почти полдень. Сейчас они вместе пообедают, потом в последний раз он сходит с отцом на фабрику, посмотрит заказы, разберется с бухгалтерией, пройдется по цехам и, наверное, почувствует себя чужим среди работниц. Он понаблюдает за военнопленными, за тем, как те бросают уголь в печи и таскают тяжеленные ящики. Как бы ему хотелось как можно раньше вернуться домой и часок-другой побыть наедине с Мари. Конечно, дети всегда были с ними, ведь они одна семья. Его дети, которые даже не могли сказать ему «папа»…

Пока Пауль шел на фабрику, он почти не чувствовал пронизывающий насквозь холод. Мари… Как она справлялась со всем? Родители, дети, фабрика, а теперь еще и Китти. Все держалось на ней. Разве он не обещал перед алтарем быть всегда рядом с ней, защищать и беречь ее, носить на руках? Какой циничный фарс! Он ничего не мог для нее сделать, кроме как написать несколько писем. Он ни разу по-настоящему не был с ней за все проведенные вместе ночи. Это далось ему с большим трудом, но он не хотел, чтобы в это тяжелое время она опять забеременела.

Он был солдатом, пришельцем в собственном доме, больше не причастным к судьбе своих близких. И все же именно благодаря им он мужественно держался в этой жестокой битве не на жизнь, а на смерть.

В комнате было темно, хоть глаз выколи, но Ханна не решалась включить лампу и посмотреть на циферблат будильника. Она неподвижно лежала на спине, пытаясь уловить далекие удары часов на башне Святого Макса, что было довольно легко сделать, когда ветер дул в их сторону. Однако громкий храп Йордан заглушал все остальные звуки. Преисполненная ненависти к ней, Ханна слушала, как с хрипом танцевало мягкое нёбо у нее во рту, как она протяжно свистела на выдохе, как усердно причмокивала, когда на мгновение сбивалась с ритма. Как отвратительно спать в одной комнате с этой старой каргой. От ее матери, царство ей небесное, обычно пахло спиртным, но храпела она редко, да и такого дурацкого ночного чепчика с кружевами она не носила.

Ханна решила, что уж лучше выйти слишком рано, чем слишком поздно. К счастью, дождь шел несильный, небо было затянуто облаками, и луна, которая могла бы выдать ее, еще не выглянула. Как можно тише она выскользнула из-под одеяла и начала натягивать на себя приготовленную заранее одежду. Когда Йордан на мгновение прервала свой концерт, Ханна замерла, но вновь услышав ее сопение и пыхтение, продолжила одеваться. С погодой ей повезло – было тепло, а от дождя она укроет голову и плечи платком.

Ей удалось на цыпочках добраться до выхода из комнаты, половицы почти не скрипели, и только когда она нажала на ручку двери, раздался громкий щелчок. Даже в коридоре она не рискнула включить свет, ведь кто-то мог увидеть его сквозь замочную скважину. Передвигаясь на ощупь, она наконец нашла дверь, ведущую к задней лестнице, и, выдохнув, спустилась по ней на кухню. Пахло холодным айнтопфом, мятным чаем и сухими травами, развешенными на веревочке Брунненмайер.

Наконец Ханна осмелилась зажечь газовую лампу. Она посмотрела на кухонные часы – была уже половина второго. Все, пора! Она быстро сняла с крючка ключ и побежала.

Выходящая во двор дверь был заперта изнутри. Ханна должна вернуться до того, как рано утром Брунненмайер войдет на кухню, иначе все накроется медным тазом. Как назло, верхняя защелка заклинила, Ханна вспотела, пытаясь открыть ее, в конце концов ей пришлось сильно ударить тыльной стороной ладони по конструкции. Было чертовски больно, но защелка поддалась, и Ханна выскользнула на улицу. Накануне вечером она спрятала вещи в поленнице. Это место было надежным, поскольку за дровами на кухню ходила только она. По этой же причине найти дорогу к поленнице в кромешной тьме ей не составило труда. Убрав верхние поленья, она вытащила набитый до отказа рюкзак. По руке прошмыгнула мышь, Ханна тихо вскрикнула, но тут же испуганно закрыла рот.

«Вот дуреха, – с горечью подумала она. – Все могло бы провалиться из-за какой-то крошечной мышки».

Как раз к этому моменту дождь кончился, и теперь лунный свет пробивался сквозь тонкий слой облаков. Ханна могла разглядеть очертания парка: старые деревья, похожие на мрачных великанов, светлеющие между ними газоны с тремя забытыми здесь плетеными креслами – дети играли вчера в железную дорогу. Она взвалила на плечи рюкзак и решила идти не по самой дороге, а держаться ближе к деревьям, ведь фрау Алисия могла и не спать, а стоять у окна и разглядывать ночной пейзаж: вчера после обеда у госпожи снова началась мигрень.