– Иди сюда и жди в коридоре, пока я не позову, – распорядилась свекровь.

Элизабет уже раскаивалась в своей уступчивости. Почему она позволила уговорить себя прийти сюда? Теперь она стояла, словно брошенная вещь, в этом вонючем коридоре и должна была следовать указаниям свекрови. Ей это нужно? Ах, безмозглая курица, опять попала в ту же ловушку…

В соседней комнате, где скрылась Риккарда фон Хагеманн, послышались голоса. Элизабет вздрогнула. Несомненно, это был Клаус. Каким же он был спокойным, он говорил очень медленно и совершенно равнодушным тоном. Она была поражена. В конце концов, ему предстоял разговор с женой, решившей развестись с ним. Все-таки она ожидала, что он будет хоть немного обескуражен. Однако, казалось, теперь она стала абсолютно безразлична ему. Наверно, у него уже были другие планы, может, та юная барышня в Бельгии уже ждала помолвки…

Дверь открылась, и Риккарда фон Хагеманн жестом пригласила ее войти. Не глядя на нее, Элизабет обвела взглядом маленькую гостиную и обнаружила там свои шторы и изящный комод, тоже раньше принадлежавший ей. Потом она увидела и своего мужа. Он стоял возле окна, повернувшись к ней спиной.

– Клаус, – позвала его мать. – Посмотри-ка, я нашла нож для разрезания писем…

Элизабет поняла смысл этих слов только позже, ведь в следующую секунду она оцепенела от ужаса и вообще была не в состоянии о чем-либо думать. Клаус обернулся.

Его лицо было похоже на маску лилового цвета, испещренную темными линиями. Рот стал совсем безгубым, на месте носа виднелся один огрызок, глаза глубоко запали в глазницы. Череп тоже был местами обожжен, а некогда покрытая волосами кожа головы представляла сплошную розовую рану.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять, что мать обманом заставила его показать себя посетительнице. Узнал ли он ее? И видел ли он вообще? Или ослеп?

– Что это значит, мама? Зачем ты это делаешь? – вырвалось у него. – Я же говорил тебе, что никого не хочу видеть…

Элизабет пришлось прислониться к дверному проему, она дрожала как осиновый лист. Что это? Кошмарный сон? Чудовищный ночной кошмар?

Он снова повернулся, и она увидела, как он закрыл руками свое обезображенное лицо.

– Ну что, теперь ты довольна, Элизабет? – произнес он с горькой иронией. – Разве провидение не наказало меня сполна? Страшила-соблазнитель. Человек в железной маске. Разве не романтично? Найдутся ли дамы, которые могут влюбиться даже в таких мерзких уродов, как я…

Его плечи дрожали. Он плакал? Или смеялся? А может, он трясся в истерике?

– Прекрати… – нахмурилась она. – Оставь этот цинизм. Мне… мне бесконечно жаль.

– Побереги свою жалость – она мне не нужна. Увидимся в зале суда, моя дорогая. И больше никогда. Никогда больше. Вот видишь, все так, как ты хочешь…

Элизабет не знала, что ответить. В ее душе разом все смешалось – от ужаса, жалости и отвращения до чувства вины и тысячи других ощущений. Едва держась на ногах, она сделала несколько шагов назад, затем остановилась в коридоре, едва дыша, будучи не в силах взять себя в руки.

– Я только хотела, чтобы ты это знала, – сказала Риккарда фон Хагеманн, закрывая дверь в салон. – А теперь уходи!

Рано утром Алисия Мельцер заметила, что холл виллы никогда раньше не излучал столько красоты и света, как после ремонта. Последние ящики вывезли, деревянные перегородки разобрали, а хозяйственным помещениям, служившим в лазарете процедурной и больничной палатой, вернули их первоначальное назначение. Позавчера маляры освободили изрядно подпорченные стены от привинченных к ним полок и крючков и нанесли на них новый слой краски. Алисия посоветовалась с Китти и Мари насчет цвета, и, немного подискутировав, они сошлись на нежном светло-зеленом. Он создавал иллюзию весенней свежести, прекрасно сочетаясь с картинами в золотых рамах, резными шкафами из дуба и двумя комодами, над которыми висели овальные зеркала. Все женщины семьи Мельцер имели обыкновение, уходя, смотреться в них.

Сегодня днем Густав и Гумберт развесят картины и расставят мебель, но перед этим надо тщательно очистить и обработать специальным маслом пол, чтобы инкрустации на нем вновь обрели прежнюю свежесть.

– Вы драите здесь впереди, а я начну там! – командовала Августа. – И смотрите у меня, не поцарапайте мрамор. – Ханна поставила рядом с собой ведро и тут же получила взбучку: – Ставь полегче. Иначе появятся царапины и разводы. И мыть надо не шваброй, а тряпкой, и аккуратненько, на коленях…

– Может, мне и поцеловать этот драгоценный пол? – проворчала Эльза, предусмотрительно захватившая с собой коврик для своих чувствительных коленок.

– Псссст, Эльза, – прошептала Ханна. – Госпожа Шмальцлер идет.

Эльза, которая была храброй, только когда ей ничто не угрожало, пожала плечами и направилась со своим ведром к дверям террасы. К Шмальцлер она уже не выказывала никакого уважения, поскольку та скоро уходила на пенсию.

– Гумберт? – позвала домоправительница. – Разлейте это средство по трем маленьким флакончикам и раздайте дамам. Его можно использовать только при сильном загрязнении, следует втирать очень осторожно и потом смыть чистой водой…

Раздался звонок. Гумберт взял средство и пошел открывать дверь посыльному. Он отнес стопку писем в кухню, где они предварительно сортировались, а затем поставил перед Ханной флакон с чудодейственным средством.

– Вот! Найди там, в чулане, три пустых пузырька и разлей. И… ах да, вот тебе письмо… Ага, из Петрограда!

Ханна вытерла руки о фартук, сунула письмо себе в блузку, затем взяла бутылку с густой белой жидкостью и побежала с ней в чулан. Закрыв за собой дверь, она включила свет – лампочка на потолке слабо освещала забитые до отказа полки.

Из Петрограда… Но на сей раз адрес был напечатан на машинке. Ханна Бебер. Почему писали Бебер, а не Вебер? Пальцы у нее распухли от воды, и ей потребовалось некоторое время, чтобы вскрыть конверт. Затем пришлось сделать паузу, потому что сердце застучало так сильно, что у нее закружилась голова. Увы, он наверняка разозлился, что она не приехала. Она пыталась отправить ему письмо, но на почте ей сказали, что адрес неполный. Между тем за тысячу рублей ей хотели дать в банке всего три марки и пятьдесят пфеннигов, поэтому она предпочла сохранить рублевую купюру. Как сувенир.

Она так неловко вырвала письмо из конверта, что один уголок оторвался. Когда она развернула его, буквы расплылись у нее перед глазами. Буквы, напечатанные на машинке. Разной толщины. Букву «е» было почти не видно, зато «о» проделало в бумаге дырку. В левом верхнем углу был указан ее адрес, а с другой стороны дата: 8 мая 1919 года.

Фройляйн Ханна Бебер

Аугсбург

Дом Мельцера, вилла

Провиантбах

Германия

Уважаемая Ханна Бебер,

настоящим письмом сообщаю вам, что с сегодняшнего дня я больше не буду поддерживать с вами никаких контактов.

По просьбе моих родителей я женюсь на молодой русской женщине и всеми своими силами буду служить Российской Федеративной Советской Социалистической Республике.

С глубоким уважением

Григорий Жуков, офицер Советской Армии.

Под последней строкой стояло имя Григория, написанное чернилами кириллицей. Она смотрела на эти короткие строчки, перечитывая их снова и снова. Никаких контактов… молодая русская женщина… Советской республике всеми своими силами… Преодолев первый приступ боли, она сказала себе, что все в порядке. В любом случае у нее не было намерения ехать в Петроград. Молодая русская женщина… Вообще-то, ей ни к чему было это знать. Почему он написал ей об этом?

Она подняла листок, держа его против света. В тех местах, где была напечатана буква «о», сквозь дырку падал яркий свет лампочки. Если у Григория была пишущая машинка с немецкими буквами, тогда почему он написал свое первое письмо от руки? И почему он вдруг стал так хорошо изъясняться по-немецки? Во всем письме не было ни единой ошибки. Кроме этой глупой описки в фамилии – «Бебер».