– Мы же можем забрать вещи Китти попозже, – вмешалась Алисия, но когда она увидела, как супруги стоят, взявшись за руки, сразу все поняла. – Конечно, хорошая идея, Пауль. Ты ведь не видел наш Аугсбург почти год. Многих магазинов больше нет, а на улицах… Только ни в коем случае не ходите по переулкам старого города.

– Не волнуйся, мама.

На крышах и карнизах старых патрицианских домов, свидетелей многовекового процветания Фуггеров, еще оставалось немного снега. Тесно прижавшись друг к другу, усталыми глазами стариков они взирают теперь на все, что происходит в городе, полные решимости выдержать и войну, и невзгоды нового времени. Пауль не отпускал руку Мари. Они медленно прогуливались по мостовой, смотрели друг на друга и улыбались. Их переполняло счастье, что они снова рядом.

– Все осталось на прежнем месте, – пошутил Пауль, указывая на шпили башен собора, мимо которого они проходили. – Конечно, некоторых магазинов нет, и витрины почти пустые, но в остальном…

Мари согласилась. Конечно, здесь, в империи, можно не бояться разрухи, но вот голода и холода…

– В бедных кварталах свирепствуют брюшной тиф, дизентерия, чахотка. Люди пухнут от голода… А сколько младенцев, детей, стариков умерло этой зимой. И мы почти ничего не можем сделать. Картофель сгнил на корню, и здесь, на вилле, мы едим репу и консервированные овощи из банок. По продуктовым карточкам дают все меньше и меньше, а те, у кого нет денег, не могут купить даже самое необходимое.

Она прикусила губу, ей не хотелось плакаться – она знала, что Пауль пережил более страшные вещи. Пока он не упомянул об этом ни словом, радость от того, что они снова вместе, переполняла его. Рано утром Пауль пробрался в супружескую спальню тихо, как вор, потому что не хотел нарушать ее сон. О, как она ругала его. Целых два часа их драгоценного свидания она просто проспала, хотя и рядом с ним, в его объятиях, но все же бессознательно, не имея возможности ласкать его, ощущать дорогое, любимое тело, дышать вместе с ним, слиться с ним в одно целое. Зато потом, когда Августа ушла в бельевую за скатертью, они с лихвой наверстали упущенное.

Августа включила специальную печь и наполнила ванну горячей водой. Пауль не успокоился до тех пор, пока Мари не залезла к нему в теплую мыльную воду в чем мать родила. Они творили там разные «чудеса», неприличные даже для супружеской четы. Только сердитый стук хозяина дома смог прервать купание супругов. Они сидели и плескались в ванне, как застигнутые врасплох дети, и глупо хихикали.

– Да, папа. Сейчас же придем!

Завтрак превратился в чудесный праздник воссоединения, папа и мама обнимали сына, и только Лиза, которая, рыдая, бросилась ему в объятия, позже спросила, уж не привез ли Пауль из Франции новые банные ритуалы, ведь как известно, нравы у французов свободные. Но Пауль был слишком занят, чтобы сердиться на колкость, поскольку его вниманием – и коленями – целиком и полностью завладели дети.

Звонок Гертруды Бройер положил конец веселому семейному застолью, и Пауль с Мари поняли, что теперь им не миновать еще одной встречи.

Возможно, именно поэтому теперь, когда они шли по улицам города, Мари говорила ему только о плохом, вместо того чтобы набраться смелости и показать ему, что жизнь в Аугсбурге продолжается, несмотря на войну и голод.

– Кажется, трамвай больше не ходит? – заметил он, глядя на осиротелые рельсы, которые давно до блеска не полировали трамвайные колеса.

– Ходит, только редко. Иногда у нас нет электричества даже на вилле, но это же не навсегда. Несколько недель назад на Максимилианштрассе прошли марши социалистов. К счастью, до беспорядков, как в других местах, дело не дошло.

Пауль считал, что беспорядки представляют серьезную опасность для них всех. Что может быть хуже революции, которая способна низвергнуть государственную власть и отдать все права черни? Больше всего от этого страдают слабые и невинные. В то же время люди не зря выдвигают свои требования, разве это справедливо, когда одни умирают с голода, в то время как у других на столе свиное жаркое с клецками.

– Только не говори этого маме… Она так гордилась нашим рождественским ужином, ведь для этого мы несколько недель экономили на продуктовых карточках.

Они шли по Каролиненштрассе, с трудом продвигаясь вперед. Вдоль всей улицы, подпирая стены домов, на рваном тряпье с протянутой рукой сидели изувеченные на войне калеки. А в доме обуви Макса Гинзбергера в это время продавались кожаные ботинки на деревянной подошве и тут же рядом две пары сапог на «настоящей резиновой подошве», но по сумасшедшей цене. Дети сколачивали маленькие шайки и промышляли воровством, ворами их сделал голод. На некоторых из них было страшно смотреть – кожа да кости.

Пауль щурился, глядя на яркое полуденное солнце, пробивающееся сквозь серые облака. Башня Святого Ульриха с ее зеленой луковичной крышей возвышалась над городом, не ведая о людских судьбах, а Геракл с фонтана Геркулесбруннен размахивал своей булавой, как будто хотел стереть с лица земли всех врагов империи.

– Может быть, Мари… – начал Пауль, не глядя на нее. – Может быть, будет достигнуто соглашение о мире. Есть инициативы со стороны американского правительства, говорят, есть даже конкретные предложения. Мы можем только надеяться, что здравомыслие и благоразумие возьмут верх.

Да, Мари тоже про это слышала. Иоганн Мельцер говорил о новости, но добавлял, что в нее верится с трудом. Генералы Гинденбург и Людендорф были слишком непреклонны, а военные все еще были уверены, что смогут одержать победу в этой гиблой войне. Стоит только почитать газеты, полные сообщений об успехах на всех фронтах. Даже если эти успехи состояли только в том, что удалось отбить атаку противника…

– Солдаты уже давно не хотят воевать, – продолжал Пауль. – Об этом нельзя говорить вслух, Мари, но большинство людей ни о чем другом не мечтают, как с миром вернуться домой. И так думают не только немецкие солдаты. Во Франции вспыхнули восстания, в Италии – тоже брожение, а в России целые соединения бегут от своих офицеров. Земля пропитана кровью и трупами, они лежат в грязи и гниют, ни могилы, ни креста, пропавшие без вести – так это сейчас называется, а их близкие все еще надеются, хотя надежды давно уже нет…

Он остановился и помотал головой, как будто видел перед собой что-то совершенно непостижимое. Мари было горько осознавать: Пауль пережил и выстрадал так много, и она не могла с ним это разделить. Между ними была целая пропасть, серая страна молчания, в которую он, скорее всего, никогда ее не впустит.

– Давай прогуляемся по старому городу, – предложил Пауль. – Я хотел бы заглянуть в нашу пивную «Под зеленой кроной», пройтись по улочкам до ворот Святого Якова, как когда-то.

Мари согласилась, хотя ей не очень-то хотелось снова видеть старые дома и заброшенный трактир. Вот уже три года прошло с тех пор, как молодой господин Мельцер защитил на том месте кухарку Мари от разбушевавшегося слуги. В то время они и не подозревали, что Мари была дочерью гениального конструктора Якоба Буркарда, которому фабрика Мельцера обязана своим первоклассным оборудованием. Потом Пауль проводил ее до ворот Святого Якова, к тому моменту он уже давно был так влюблен в нее, что на прощание чуть не поддался искушению поцеловать. Признался он в этом много позже.

Они свернули с улицы Максимилиана в один из узких переулков, и уже через несколько шагов оказались будто в другом мире. Здесь покосившиеся, полуразрушенные постройки стояли друг против друга, дырявые крыши поросли мхом, дорожки превратились в глубокие канавы, у подъездов стояли люди и глазели на хорошо одетых прохожих. Мари знала, что немало уволенных текстильщиков нашли пристанище в этом районе. Женщины и дети, старики и больные жили здесь в сырых каморках, мужчины были на войне, домой вернулись лишь несколько калек.

– Сейчас все выглядит намного хуже, чем раньше, – тихо заметил Пауль. – Разве папа не велел починить крыши и обновить печи?