Она обошла всех с корзинкой для хлеба, каждый брал по кусочку, благодарил и продолжал есть. Григорий медленно потянулся к корзине, и когда он достал свой ломтик, его рука коснулась ее руки. Словно молния пронзила ее от этого жеста, а волосы будто встали дыбом. Как могло случиться, что одно лишь мимолетное касание так действовало на нее? Может быть, он был магом? Может, околдовал ее, да так, что она теперь целиком и полностью принадлежала ему? Без остатка, с руками и ногами, до мозга костей? Ах, если бы это было так!

В неотапливаемом помещении было холодно, можно было видеть в воздухе пар от собственного дыхания, а окна вчера покрылись инеем. Мужчины, тем не менее, не торопились, они наслаждались отдыхом и горячей едой, тщательно пережевывая, вытирая хлебом остатки супа в тарелках. Григорий первым отдал миску, затем медленно вышел, чтобы размяться во дворе. Охранники не наблюдали за ним, ведь было более чем маловероятно, что он сбежит. Даже если бы ему удалось перелезть через фабричную стену – где бы он спрятался средь бела дня? Все знали, что светило военнопленному, предпринявшему неудачную попытку побега.

Ханна наблюдала за женщинами и двумя молодыми охранниками, столпившимися возле железной кастрюли. Если в ней еще остался суп, то теперь они делили его между собой. При этом каждый из них внимательно следил, чтобы его не обманули, и никто не обращал внимания на дверь. Остальные русские пленные давно догадались, что тут происходит, но не выдавали своего товарища. Трое французов, находившихся среди них, тоже хранили молчание.

Вот и наступил подходящий момент. Одна баба сняла с кастрюли крышку, а другая начала выскребать ложкой дно. Ханна направилась к выходу – без спешки, но как можно более осторожно. Дверь больше не скрипела: Григорию удалось улучить время, чтобы заранее смазать маслом петли.

Он ждал ее. Взгляд его черных глаз заставил ее трепетать. Она прошла мимо него в узкое помещение, где хранились на полках этикетки, бечевка, папиросная бумага, пленка и другие упаковочные материалы. Все это в послеобеденное время было никому не нужно, поэтому пара могла не бояться непрошеных посетителей. Здесь было душно из-за того, что два окна наверху почти никогда не открывались. На видавшем виды столе лежали стопки разных бланков, печати и перьевые ручки. Раньше здесь работали целый день, чтобы доставить мельцеровские ткани в разные уголки мира. Теперь женщины занимались упаковкой только днем, потому что фабрика работала в половину мощности.

Ханна стояла тут, и сердце ее выпрыгивало из груди – она ждала. Может, что-нибудь случилось? Какой-нибудь служащий или работница случайно оказались во дворе? Григорий был ловок, он мог молниеносно отворить дверь и проскользнуть к ней, но ему нужно было соблюдать осторожность. То, что они здесь делали, могло стоить ему жизни.

Дверь тихо открылась – и вот он здесь. Он улыбнулся ей, лукаво и нежно, Ханна почувствовала его запах. От него пахло маслом, углем и мужским потом. Когда он медленно направился к ней, у нее в животе что-то сжалось.

– Ханна!

Первое объятие всегда было нежным. Однако после ими неминуемо овладевала страсть, это тяжелое, почти болезненное ощущение, когда они обнимаются, дышат друг другом, ощущают тепло друг друга и слышат дикий, громкий стук собственных сердец. Его грубые губы, его язык, впивающийся в ее рот, его тяжелое дыхание. Когда это произошло впервые, она не знала, что делать, полностью отдалась в его власть, и только в третий или четвертый раз осмелилась прикоснуться руками к нему, к его щетинистым щекам, его губам, жилистой шее. Она чувствовала его возбуждение даже через одежду, но когда ее рука скользила вниз и дотрагивалась до него, он мягко отстранял ее. «Нет, – шептал он сквозь поцелуи. – Не здесь…»

– У меня есть подарок, Григорий.

Ей пришлось произнести эту фразу дважды, он уже расстегнул ее блузку под пальто, и она почувствовала его горячий язык у себя на шее.

– Подарок?

– Да, подарок. Только маленький…

Она вытащила пакетик из кармана и отдала ему. Внутри были пряники, которые она стащила из кухни.

– Ты должен съесть их сегодня, потому что вечером вас будут обыскивать.

Он понюхал выпечку и улыбнулся как ребенок. Пряники. Рождество. Roschdestwo. Рождество Христово.

– Spasibo… спасибо… moja Channa… Golubka moja…

Его взгляд теперь был мягкими и нежным, Ханна тонула в этих темных, красивых глазах. Он целовал ее руки, называл ее krasivaja, milaja, malenkaja koschka… моя милая, моя дорогая, моя голубка, моя кошечка… Его голос опьянял, никогда еще никто не говорил с ней таким обольстительным тоном, не говорил ей такие чудесные вещи.

Увы, она прекрасно знала, что это ложь, она не была красавицей, не была голубкой и уж тем более кошечкой. И все же она не могла не поддаться этому безумию. Умничать она будет позже, а сейчас ей хотелось насладиться этим счастьем, удержать его обеими руками, пока оно не прошло.

– У меня тоже есть podarka… Geschink…

Она хихикнула:

– Это называется «Geschenk», а не «Geschink».

Он повторил это слово с большой серьезностью, произнес его трижды, а затем удовлетворенно кивнул.

– Подарок для тебя, моя Х-ханна…

Ему трудно было произнести слова на h, такие как Hanna, или Himmel, или Haus. Он всегда как бы ставил перед ними еще одну букву – ch, хоть и ужасно старался.

– У тебя есть подарок? Для меня?

Он распахнул ее расстегнутую блузку и поцеловал ее шею, ямку между ключицами, опускаясь все ниже, убирая нижнюю сорочку. Она не носила корсета, никогда им не пользовалась. Он был ей не нужен, потому что ее груди были маленькими и твердыми, что она считала безобразным. Пышная грудь Августы привлекала взгляды мужчин, она же в широкой блузке была похожа на маленькую девочку. Григорий говорил ей, что она красивая, что он сходит с ума, когда касается ее тела. Она вздрогнула, когда он нашел сосок и обхватил его губами. Она закрыла глаза и ощутила сладкую дрожь во всем теле. О, это, наверное, был тот подарок, который он хотел ей сделать. Он дарил ей эти ощущения каждый день, она жаждала этого, жаждала того, что было строго запрещено.

– Подарок, – тихо повторил он, отстраняясь от нее. – Только для тебя. Для Ханны. Подожди…

Он поднял руки к затылку и расстегнул крошечную застежку на изящной цепочке. Она не сразу ему поддалась. Ханна никогда раньше не замечала на нем это украшение. Он снял его с себя и повесил ей на шею.

– Это серебро. Serebro. От math moja. Моя мама. Она дала мне эту цепочку, чтобы я вспоминал ее.

Он сказал это тихо и очень серьезно. Некоторое время он возился с замочком, ему мешали завитки темно-каштановых волос на ее затылке, и только когда он их убрал, цепочку удалось застегнуть. Она все еще была теплой от его кожи. К ней был прикреплен крошечный черный кулон, но она не видела, что на нем было изображено. Он, конечно, тоже был из серебра, потому что покрылся черным налетом.

– От… от твоей матери? Григорий, ты хочешь подарить мне цепочку, которую дала тебе твоя мама?

Она была так тронута, что слезы навернулись ей на глаза. А может, он обманывал ее и где-нибудь украл украшение? Или он сказал правду? Ах, да ей было все равно, потому что он подарил ей серебряную цепочку. Ей, маленькой Ханне, девочке на побегушках, девочке из бедного квартала.

– Когда война закончится, они отправят нас назад. В Россию. Moja rodina mein Cheimat. Ты поедешь со мной, Ханна. Ты хочешь?

Ей потребовалось мгновение, чтобы осознать сказанное. В Россию? С ним? О, она поехала бы за ним куда угодно: в Россию, в Сибирь, даже в ад. Только бы оставаться рядом…

– Да, – прошептала она. – Да, я хочу поехать с тобой. Когда война кончится. Но когда это будет? Иногда я думаю, она будет длиться вечно.

Григорий поправил кулон и старательно застегнул ее блузку. Это далось ему нелегко, потому что пуговицы были очень маленькие, а руки у него были грубыми и мозолистыми от работы с лопатой, которой он бросал уголь в печь.