– Конечно, – кивнула Элизабет. Без пальто, которое она не успела накинуть, она совсем замерзла. – Но небольшую ель вы сможете принести? Мы бы поставили ее наверху.

– Ну, конечно! – воскликнул Блиферт. – Елка в красном салоне каждый год была сюрпризом для ваших родителей, так ведь? Это первое Рождество без младшего господина…

– К сожалению, да. Однако у нас нет причин жаловаться, потому что многим в нашей стране живется намного хуже. Большое вам спасибо, господин Блиферт.

Он кивнул и зашагал по заснеженной парковой дорожке к своему дому. Элизабет отогнала нахлынувшую грусть и вместе с Эльзой и Августой потащила хвойные ветки на кухню, где из них собирались смастерить рождественские композиции. С Элеонорой Шмальцлер она обговорила, как разместить украшения таким образом, чтобы они были хорошо видны всем больным, но в то же время не мешались в проходе.

– Широкую гирлянду следует разместить на лестничной площадке, госпожа, – размышляла Шмальцлер. – Ее надо прикрепить к перилам и завязать на ней красные банты.

– Хорошая идея! Над дверьми тоже можно повесить гирлянды. И какую-нибудь красивую композицию поставить на стол в центре зала.

Элеонора Шмальцлер засомневалась и покачала головой.

– Стол все-таки нужен для раздачи еды.

– Ну, мы будем осторожнее, и все будет хорошо!

– Главное ни в коем случае не вешайте гирлянды возле кроватей больных, госпожа. Потом иголки начнут осыпаться.

– Да, мы это учтем.

Элеонора Шмальцлер быстро ушла, и Элизабет проследовала в лазарет: новые пациенты должны были прибыть в одиннадцать часов. Со списком и карандашом в руках она уже была готова принять их и лично все проконтролировать. На днях к ним поступил раненый, чьего имени не было в списке. Произошедшее оказалось безобидной ошибкой, но подобное нельзя допускать: ведь это вполне мог быть английский шпион или сбежавший военнопленный.

Элизабет была рада спокойной и рассудительной манере, с которой экономка выполняла непривычную для нее работу в госпитале. Ее саму все чаще одолевали противоречивые чувства, она была вынуждена тщательно скрывать от остальных сомнения и страх. Элизабет совсем иначе представляла себе работу медсестры, милосердной и благословенной. Сестра для раненого как ангел. Раньше ей никогда не приходило в голову, насколько отвратительной может быть эта работа и как сильно она изменит ее представления о стыдливости. Действительно, работа в лазарете вынуждала забыть о строгих нравах, в которых воспитывались благородные девицы. Еще тяжелее для нее было смотреть на чужие страдания, ей было трудно утешать тогда, когда утешение было бессмысленно, или давать другим надежду, в то время как надежда и вера со временем покидали ее саму.

Она ходила между кроватями, выслушивала просьбы, жалобы, подбадривала то одного, то другого больного. Перед дверями террасы поставили два стола, за которыми выздоравливающие могли сидеть, болтая друг с другом, писать письма и наслаждаться прекрасным видом на заснеженный парк. Сейчас тут сидели один молодой фельдфебель из Берлина, погрузившийся в чтение, и два солдата, с воодушевлением рассказывающие о своем опыте общения с молодыми француженками.

«Как просто они выглядят», – подумала Элизабет, и сама удивилась этой мысли. Большинство из них носили только брюки и верхнюю рубашку, многие мучились с перевязками, только офицеры предпочитали надевать форменную куртку даже в госпитале для того, чтобы их приветствовали как полагается, по всем правилам. Все-таки все они были солдатами немецкой армии, которой вскоре предстояло завоевать Европу. По крайней мере, если верить тому, что Клаус постоянно повторял в своих немногочисленных письмах.

Ах, Клаус! Если в начале войны он еще находил для нее несколько ласковых слов, то теперь его сообщения ограничивались только его собственным положением, его просьбами (о теплом белье, плаще, шерстяном одеяле и т. д.) и несколькими сухими фразами о грядущей победе отечества. В конце всех писем стояло неизменное: «Твой любящий супруг».

Раньше Элизабет старалась описывать ему жизнь на родине в веселых красках и всегда писала о надежде, что он скоро снова будет рядом с ней. Однако, поскольку он почти не отвечал на эти строки, она теперь ограничивалась короткими, деловыми сообщениями. «Все дело в долгой разлуке, – думала она. – Это отдаляет нас друг от друга. Возможно, он не хочет делиться со мной какими-то страшными переживаниями. Когда мы снова будем вместе, все станет по-другому. Тогда мы найдем решение финансовых проблем и, может быть – с Божьей помощью, как всегда говорит мама, у нас будут дети. Некоторым парам приходится ждать долго. И часто чудо происходит именно тогда, когда они уже потеряли всякую надежду».

Она помогла раненому выпить мятный чай из чашки с носиком, а затем отправилась на кухню. Естественно, Элеонора Шмальцлер давно согласовала недельный план с Брунненмайер, но Элизабет все равно хотела услышать, как обстоят дела с продуктами. Их не хватало по всей стране. До войны, в мирное время, никто бы не поверил, что голод наступит не только в кварталах бедняков, но и домах состоятельных семей. Картофель сгнил еще на полях, в сырую осень погибла добрая половина годового урожая, и все это произошло в такое тяжелое военное время! Вместо картофеля выдавали репу, которой прежде кормили скот. Это стало последним спасением для голодающих. Не хватало муки, жира и молока, а нормы выдачи хлеба по талонам на питание становились все меньше и меньше. Лучше других жилось крестьянам: несмотря на обязанность отдавать часть продуктов, они тайком припрятывали для себя лучшие кусочки сала и сливочного масла. Посылки из Померании, к большому огорчению Мельцеров, также приходили редко – вероятно, по пути они попадали в другие руки, и непонятно, как это объяснить. К счастью, такие учреждения, как лазареты, получали специальные пособия, так что питание раненым было обеспечено.

На мгновение Элизабет остановилась перед кухонной дверью, осматривая дверной проем и размышляя, хватит ли двух гвоздей для рождественской гирлянды, и тут она услышала фразу, которая привела ее в замешательство.

– Что, он бесплоден? Да это курам на смех. Ты когда-нибудь внимательно смотрела на Лизель?

– Лизель? Ах, ты имеешь в виду малышку Августы. Да ребенку три года – что тут можно узнать?

Элизабет все еще стояла у двери, хотя ей было жутко неудобно подслушивать разговор двух медсестер, у которых был перерыв на завтрак. О ком там шла речь? Пожалуй, о садовнике Густаве Блиферте, который сейчас был на войне. Муж Августы и отец маленькой Лизель. Между прочим, она была ее крестной матерью.

– Просто ты не знаешь майора так, как знаю его я. Моя мать была няней у баронессы фон Хагеманн – я уже тогда успела познакомиться с этим бравым господином. И тоже могла бы взять его в оборот не хуже, чем Августа…

– А Августа как смогла?

Молоденькая медсестра – это была Герта, ужасная злюка – начала тихонько хихикать, а потом заявила, что Августа еще та прожженная лиса.

– Положила кукушкино яйцо в гнездо бедному Густаву, но он хороший парень и не стал заморачиваться по этому поводу.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что девочка от майора?

– Да, разумеется. Незаконнорожденная, от красавчика Клауса.

– Ах, вздор. Ничего не вижу в малышке от…

– А я знаю, что говорю.

– Тихо, повариха идет. У нее ушки на макушке. Даже если она делает вид, что ей нет никакого дела.

Элизабет словно вся оцепенела внутри. Она повернулась и направилась в сторону лазарета. Что за злая клевета. Подлое вранье. Надо призвать ее к ответу. Запретить ей распространять подобные гнусности. Даже ради Августы. Августа… Она тогда утверждала, что ребенок от Роберта, тогдашнего камердинера. Ну конечно же – Роберт был отцом маленькой Элизабет, хотя он клялся тогда всеми святыми, что это не он. А если все-таки…

Есть мысли, которые лучше не додумывать до конца. И тем не менее. Если Августа тоже с…

– Фрау фон Хагеманн? Пожалуйста, простите, если я вас задерживаю. Винклер мое имя. Себастьян Винклер. Я был пациентом в госпитале. Может быть, вы помните?