Она потуже затянула шерстяной платок, который предусмотрительно дала ей Алисия. На вилле экономили: красный салон отапливался только вечером и совсем недолго. Внизу в лазарете был устроен открытый камин, чтобы больным не приходилось мерзнуть, но огонь давал мало тепла, а дров пожирал много. Зато тепло, поднимавшееся через вентиляционное отверстие, прогревало часть верхних помещений.

– Если бы на самом деле ничего не было, дорогая Китти, то, наверное, он бы на это не ответил, не так ли?

Китти глубоко вздохнула и посмотрела в окно. Стояло утро, небо тяжелым серым бархатом висело над городом, в парке над лужайками танцевали первые снежинки. Скоро Рождество, магазины в городе уже празднично украшены, хотя ассортимент в них был очень скудным.

– Ты же знаешь мужчин. – Она пожала плечами. – Дай им мизинец… О боже, да это был даже не мизинец. Не намек. Дружеский привет. С надеждой на выздоровление.

Мари казалась себе строгой гувернанткой. Ей не нравилась эта роль, она никогда не хотела играть ее, но Китти, ее легкомысленная, милая золовка, просто принуждала ее к этому. Китти рядом нужен был человек, обладающий способностью здраво мыслить, но Альфонс, который обычно молча и с любовью справлялся с этой задачей, снова был на передовой. Во Франции. Где-то далеко на западе…

– А ты написала Жерару, что теперь ты замужем?

Китти закатила глаза и сделала вид, что этот вопрос был абсолютно лишним.

– Естественно, он знает, что я замужем.

– Значит, ты сообщила ему об этом, – настаивала Мари.

– Ну, в конце концов, он же сам увидит, когда посмотрит на адрес отправителя, так ведь?

Мари оставила свои тщетные попытки. Что бы Китти ни написала Жерару Дюшану, это побудило молодого человека написать более длинное письмо, которое теперь лежало у нее в сумочке.

– Не делай такое лицо, Мари, – нахмурилась Китти и наклонилась, чтобы подлить им чаю. – Нет, правда, Мари. Если ты продолжишь сидеть с таким строгим лицом, то я пожалею, что показала тебе это письмо. И вообще, я ответила ему только потому, что думала, что он умрет. Никто же не мог предположить, что он поправится. Не то чтобы я не рада этому… Это же здорово, когда солдат может оправиться от ран. Даже если он француз.

– Конечно, – согласилась Мари, – никто не желает Жерару зла. Просто он должен знать, что ты замужняя женщина и нет смысла писать тебе письма.

Китти подсластила свой чай несколькими ложечками сахара и поморщилась, когда попробовала его.

– Но ведь он пишет совершенно безобидные вещи, Мари, – произнесла она, брезгливо отставляя чашку. – Ты же сама это читала. Совершенно дружеский тон, и никаких намеков на… на… на то, что было.

«Кроме того, что он поставил ее в известность о своем разводе», – подумала Мари и вздохнула. Что бы ни говорили Китти – если ее что-то не устраивало, она просто не слушала. Всего каких-то десять минут назад Мари объясняла ей, что Жерар – это не просто какой-то человек. Он был ее любовником. Тот факт, что он отправил ей это письмо через своего немецкого друга из бельгийского госпиталя, был немыслим, кроме того, это была пощечина для ее мужа. Неужели она не может этого понять? Неужели она хочет причинить боль своему Альфонсу, отцу ее маленькой Хенни?

– О боже мой, Мари. Альфонс ведь на передовой. Он ничего не узнает. Представь, вчера от него пришло письмо: они сражаются на Марне против англичан. Он считает, что они намного лучше, чем французские солдаты. А я нахожу англичан скорее комичными и чопорными, безлико-вежливыми и сухими…

Мари молчала, пропуская болтовню Китти мимо ушей. Если хорошенько подумать, то на самом деле все было не так плохо, как ей показалось вначале. Китти любила Альфонса, у них была маленькая дочь, и было очень маловероятно, что Китти совершит глупость. К тому же шла война, и Жерар находился – как он писал – в Лионе. Он не смог бы ни добраться сюда, ни переправить контрабандой второе письмо в Германию.

– А Элизабет знает? А твоя мать? Или кто-нибудь еще?

– Эти безобразные костюмы из эрзац-тканей! Выглядишь в них, как гувернантка. Единственное, что хорошо, так это то, что юбки теперь носят короче, у меня ведь такие узкие лодыжки. У некоторых женщин видны даже икры! Ей-богу, такие юбки всегда носят те, кто вообще не может себе этого позволить.

– Китти, пожалуйста! Не перескакивай на другую тему.

– Что?

– Знает кто-нибудь еще об этом письме?

– Нет, ты единственная, Мари. Я хотела поговорить с тобой наедине, потому что ты моя самая дорогая и близкая подруга и я никому не доверяю так, как тебе. Ты совершенно права, ругая меня, дорогая Мари. Но послушай, я действительно ни о чем таком не думала, ты же меня знаешь.

– Хорошо, – вздохнула Мари. – Тогда прислушайся к моему совету.

Китти заверила, что вся обратилась в слух, рассеянно помешивая ложечкой напиток в чашке.

– На твоем месте я бы немедленно сожгла это письмо и никогда больше не вспоминала о нем.

Китти посмотрела на нее своими большими голубыми глазами. Это был детский взгляд, который показался Мари очень трогательным: в нем были испуг и глубокая печаль.

– Ты думаешь… сжечь?

– Да.

Китти оглядела гостиную, и на мгновение ее взгляд задержался на изображающей заснеженный пейзаж картине, которая красовалась в золотой рамке на красных обоях, затем с грустью посмотрела на свою маленькую сумочку, расшитую бисером, которую она положила на кресло.

– Да, – прошептала она, сделав глубокий вдох, почти похожий на всхлип. – Да, это будет к лучшему… Знаешь что, Мари? Как жаль, что нельзя любить двух мужчин одновременно.

– Китти! – одернула ее Мари. – Только не говори ничего Лизе или маме. Такие отношения могут быть в богемной среде среди художников, но я не думаю, что твой Альфонс понял и принял бы их.

– Жерар, наверное, тоже, – произнесла Китти с мечтательной улыбкой. – Да, уж он тем более не понял бы.

Она взяла сумочку, открыла ее, вынула кружевной носовой платок и высморкалась. После этого Китти достала крошечный бледно-голубой флакончик духов, отвинтила золотистую крышечку, капнула капельку на запястье и протянула Мари руку.

– Райский аромат, Мари. Нотки бергамота и амбры. Понюхай-ка…

Мари не проявила никакого желания вдохнуть райский аромат, поэтому Китти убрала руку и достала из своей сумочки сложенное письмо.

– Сделай это ты, Мари, – жалобно попросила она. – Я не могу этого сделать. Он пишет так мило. Ах, я же знаю, что больше никогда его не увижу. И все же я очень рада, что он не умер.

Китти промокнула глаза носовым платком, но не заплакала, и Мари с облегчением вздохнула. Китти продолжала говорить без умолку о том, что после войны они с Альфонсом обязательно отправятся в путешествие по Италии – Милан, Рим, Неаполь. Он ей это твердо обещал. Они увидят Везувий, а затем Сицилию. Возможно, съездят и в Африку. И Марокко, должно быть, очень интересная страна. Конечно, Египет, пирамиды Мари неохотно взяла на себя обязанность избавиться от Corpus Delicti. Сначала она хотела, чтобы Китти сама это сделала, но боялась, что та спрячет письмо в швейный ящичек. Дав согласие на помощь, Мари почувствовала облегчение.

– Я уже говорила тебе, что Хенни подтягивается на всех стульях и креслах. Еще несколько дней, и она побежит. Я сейчас же напишу длинное письмо Альфонсу и приложу к нему несколько рисунков. И сфотографирую свою крошку…

Она обняла свою любимейшую Мари, бесконечно благодаря ее, попросила никому не рассказывать о письме, в особенности строгой и патриотически настроенной Элизабет. Китти заметила, что сестра в последнее время изменилась: на ней положительно сказался переезд.

– Собственно говоря, я тоже с удовольствием вернулась бы сюда, – проговорила она с задумчивым видом. – Но пока этот постылый лазарет уродует виллу, я уж лучше останусь на Фрауэнторштрассе.

Домой она пошла пешком, потому что бензина для частных автомобилей якобы больше не было. Мари наблюдала из окна столовой, как Китти, закутанная в меховое пальто, шла по дорожке парка в сторону города. Спрятав руки в маленькую муфточку из черной норки, она то и дело останавливалась, глядя на снежинки, которые падали на темную землю.