Рабочий поселок Провиантбахквартир находился недалеко от Мельцеровской ткацкой фабрики. В этом небольшом квартале располагались дома, построенные специально для рабочих: простенькие коробки с маленькими оконцами. Квартиры здесь были узкие, в основном двухкомнатные, зато оснащенные всем необходимым: туалетом, печью, ванной и кухней. Иоганн Мельцер построил в уже существующем квартале еще несколько домов, в которых он предложил своим рабочим приличные и недорогие квартиры. До войны здесь располагались даже магазины – пекарь, молочник и мясник продавали рабочим свою продукцию. Кроме того, фабрики финансировали детские сады и бани. Квартиры принадлежали фабрикам и сдавались в наем только работающим на них, поэтому Мари сначала была очень удивлена, что мать Ханны все еще продолжала там жить. Разве ее не уволили? Увы, такова была судьба почти всех рабочих-текстильщиков. Если задуматься, то, что никто уже не спрашивал, кто имел право жить в этом квартале, а кто – нет, было естественно.

Когда Мари с Ханной шли по парку, они увидели, как Августа с Розой гуляли по посыпанным песком дорожкам, толкая перед собой коляски и о чем-то болтая. «Ну, хотя бы они ладят друг с другом», – мельком подумала Мари.

Ханна тем временем рассказывала о женщине, пришедшей в такую рань на кухню. Это была соседка ее матери, которую Ханна хорошо знала, потому что та всегда приходила к ней, как только появлялась выпивка – шнапс или пиво. Они вместе пили и веселились.

– Она говорила такие ужасные вещи, эта фрау Шустер. Что теперь обо мне будут думать Эльза и фрау Брунненмайер! Якобы я совсем не заботилась о своей матери, вот она и подохла в одиночестве. А я ей еще позавчера дала пять марок. Это были все мои деньги, и она обещала, что купит себе что-нибудь поесть, а не только пиво.

Мари попыталась успокоить девочку. Что бы ни произошло, она, Ханна, здесь ни при чем. Это печально, но ее мать была больна, поэтому она и пила. И никто бы не смог помочь ей.

– Я не должна была давать ей деньги, – говорила Ханна в полном замешательстве. – На эти дурацкие деньги она наверняка купила себе целую бутылку шнапса. Пиво было ей не во вред. А вот шнапс – это был ее враг. Она сама это говорила. Ах, если бы я дала ей только одну марку или пятьдесят пфеннигов, может, она осталась бы жива.

Мари знала, что в Аугсбурге был квартал бедняков, где царил голод, а преступность и проституция были обычными явлениями. Иначе обстояло дело в рабочих кварталах за городом. Тем, кому удавалось заполучить там квартиру, крупно повезло, так как там даже при скромном доходе царил порядок. Как так случилось, что мать Ханны стала алкоголичкой? Насколько Мари знала, здесь был строгий контроль – мужей, бьющих своих жен, пьяниц и социалистов в рабочих поселках просто не терпели.

Однако когда они проходили мимо многоэтажных серых жилых блоков, Мари поняла, что и здесь многое изменилось. Женщины самого разного возраста, которые раньше в это время были на фабрике, теперь стояли в переулках, бранясь друг с другом. В маленьких огородах рабочих уже появилась первая зелень и проклюнулись первые ростки овощных культур. То тут, то там можно было увидеть женщин, пропалывающих грядки. Кажется, раньше здесь и кур держали. Теперь здесь не было ни одной. Кругом кричали и плакали дети, в драной грязной одежде, они играли в лужах, и тут же бродила тощая коричневая собака, разумеется, голодная. У одного подъезда собрались мальчишки и девчонки, они робко смотрели на хорошо одетую молодую женщину, рядом с которой шла дочь ткачихи.

Сколько им могло быть лет, этим мальчишкам? Шестнадцать? В семнадцать они уже могли стать солдатами… И наверняка среди них были и те, кто радовался бы этому безмерно…

– Это здесь, госпожа. – Ханна остановилась перед одним из серых домов и стояла, переминаясь с ноги на ногу. – Вы действительно хотите пойти вместе со мной, госпожа? Ведь там так ужасно. Раньше, когда здесь жили мои братья, мать все содержала в чистоте, даже постели были. Но сейчас…

– Я не столь брезглива, Ханна. Пошли.

Уже в узком коридоре первого этажа в нос ударил едкий запах печного дыма. Они поднялись по лестнице, на втором этаже дверь одной квартиры была полуоткрыта, сквозь щель был виден старик, сидящий за столом и жадно хлебавший суп. Когда они проходили мимо него, старик начал кашлять, подбежала женщина и отобрала у него суп и ложку.

– А, вот и ты! – сказала она Ханне. – Она лежит тут со вчерашнего дня. Давай убирай ее отсюда, это не дело!

– Не беспокойтесь, мы обо всем позаботимся, – заверила Мари.

Еще одна лестница вела наверх, она была намного уже нижних, и казалось, ее давно никто не убирал. Мать Ханны жила в одной из четырех маленьких двухкомнатных квартир, расположенных под крышей на верхнем этаже дома.

– Ханночка!

Когда Мари и Ханна услышали этот женский крик, они в испуге остановились на лестнице.

– Иди сюда, малышка! Не бойся, здесь наверху весело. Десять тысяч красных чертят сидят здесь меж досок и улыбаются нам.

– Это она, Шустер, – прошептала Ханна беспокойно. – Опять напилась.

Мари догадалась, что соседка воспользовалась запасами спиртного, оставшимися от матери Ханны. Как же все это было ужасно. Одна умерла от алкоголя, а другая не нашла ничего лучше, чем напиться. Она взяла Ханну за руку и смело прошла с ней вверх по последним ступеням. В темноте коридора женщину с трудом можно было разглядеть: они увидели ее взъерошенные распущенные волосы, руку, держащую бутылку, наполовину сбившийся с плеч платок. Еще ужаснее был запах затхлой одежды и дешевого ворса.

– Что, привела благородную даму? – проскрипела Шустер, при этом так сильно пошатнувшись, что Мари испугалась – та могла бы свалиться прямо ей под ноги.

– Благородную… даму с… виллы. Выпей глоточек, Ханночка. Это от твоей матери. Ей… теперь уже ничего не нужно… Она уже все выпила… Все выпила… И теперь довольна.

На какой-то миг Мари пришла в голову мысль, что, возможно, это какая-то глупая ошибка. Может быть, мать Ханны просто спала в пьяном угаре, а эта сумасшедшая Шустер подумала спьяну, что та умерла. Но тут она проковыляла на своих пьяных ногах еще несколько шагов в сторону и толкнула ногой дверь. Та со скрипом отворилась, Шустер оперлась о какую-то деревянную стойку, чтобы не упасть.

– Вот здесь она лежит, – хихикнула она. – Со вчерашнего вечера лежит тут и не хочет просыпаться. Перепила, я же сказала. Выпила слишком много шнапса.

Она поднесла бутылку ко рту и сделала большой глоток, после чего у нее окончательно отказали ноги, и она медленно сползла на пол. Так она лежала вверх ногами, по-прежнему с бутылкой в руке, уставившись в темноту, как будто она там могла увидеть что-то удивительное.

Мари с Ханной пришлось перешагнуть через нее, чтобы попасть в комнату покойной. Смотреть там было не на что. На голом полу были разбросаны клочки какого-то тряпья, а рядом с маленькой круглой пушечной печкой валялись обломки стула, который кто-то разрубил и, вероятно, пустил на растопку.

Мать Ханны лежала в крохотной каморке рядом, она скорее была похожа на голубятню, чем на комнату. Сквозь маленькое оконце просачивался скудный свет. Кровати здесь не было: должно быть, ее постигла та же участь, что и остальную мебель. Безжизненное тело лежало на старом стеганом одеяле, боком, руки обхватили живот. Желтое восковое лицо и заострившийся нос не оставляли сомнений в том, что Грета Вебер умерла этой ночью.

Мари положила руку на плечо Ханны, она хотела прижать ее к себе, но девочка стояла, оцепенев, глядя на умершую, будто она не могла поверить своим глазам.

– Ханна, твоя мать уже далеко отсюда, – тихо сказала Мари. – То, что ты видишь, это только оболочка. На самом деле ее душа чистая и добрая. Она часто поступала плохо, но все равно любила тебя и твоих братьев всем сердцем. Сейчас бессмертная душа твоей матери находится на пути к небесам обетованным.

Однако Ханна и не шелохнулась. Мари отчаянно думала, что бы еще сказать девочке, чтобы той легче было смотреть на усопшую, но оказалось, что это было совсем не нужно.