К тому времени положение Майи в выезжающем на гастроли Большом балете существенно изменилось. «Уланова оставила сцену, и Плисецкая стала неоспоримой звездой первой в мире балетной труппы, – писал Терри. – Изменился и политический климат. Большой балет дружески общался со своими американскими коллегами. И русские эмигранты были допущены к переводу без надзора. В этом году советская прима очевидно могла делать все, что ей вздумается. Она ходила по магазинам, она бывала в частных домах, она сама решала, куда стоит, а куда не стоит идти». Пусть свобода была в значительной степени иллюзорной, но все же это была свобода, к которой неистовая Майя всегда стремилась: «Не хочу быть рабыней… Когда приглашают в гости и мне это интересно, – пойти хочу, поехать, полететь… Голову гнуть не хочу и не буду. Не для этого родилась», – писала она десятилетия спустя в книге «Я, Майя Плисецкая». И она, и ее «кураторы» из КГБ знали, что она вернется: Щедрин неизменно оставался в Москве. В 1998-м Майя говорила: «Я была несвободной. Свободу я почувствовала, когда вырвалась из клетки и смогла уехать, куда хочешь. Если меня приглашают, я могу поехать. Это, к сожалению, пришло очень поздно. Знаете, годы уже прошли. Была бы полная радость, если бы выезд случился на двадцать, ну, на пятнадцать лет раньше».
Но даже играя по правилам, которые сложились тогда в Советском Союзе, даже получая самые высокие награды, Плисецкая и Щедрин умудрялись не сливаться с властью – всегда оставляли себе немного «воздуха». В партию так и не вступили: «Это ведь не обязательно, – говорила Плисецкая в интервью Урмасу Отту. – Конечно, есть люди, которые прибегают к этому способу, но я никогда не думала, что должна быть членом партии». В ее дневниковых записях есть и такая, сделанная в 1990-х, когда время изменилось: «Ушла из комсомола в 26 лет. Это было возможно, т. к. 26 лет – рубеж, из которого можно уйти [в партию]. Но я просто освободилась. Ложь убивала меня всегда, и в жизни, и на сцене, и в кино у актеров. А лгали все. “Партия” помогала в карьере, и карьеристы вступали в партию. (Мои ровесники, и старшие “товарищи”, и младшие.) Когда Фурцева разговаривала со мной в ЦК, она спросила: а правда вы сказали, что Головкина вступила в партию из-за карьеры? <…> Теперь все выходят из партии и мнят себя героями. Это модно. Выезжают на Запад. Там они борцы за правду. А тогда они были парторги. Я с гордостью пишу, что никогда не была в партии. Никогда не врала. И люди это знали. Некоторые злились. Щедрин может гордиться еще больше. Его силой, прямо за рукав затаскивали в кабинет. Он сопротивлялся, говоря, что еще “не готов к такому шагу”. Он, защищая меня и буквально вытаскивая из ямы, терпел председательство в Союзе композиторов, убившее его. Только занимая “пост” он мог меня защищать».
Хотя Плисецкая и Щедрин членами КПСС так и не стали, оптимизм и энтузиазм со всем советским народом часто разделяли: «Космонавт покинул борт корабля и поплыл в космосе! Как советский человек, я восхищена этой новой победой нашей науки и техники. Как балерина, я даже завидую подполковнику Леонову – мне очень хотелось бы испытать чувство свободы и легкости, которое приносит, наверное, состояние невесомости. Хорошо бы создавать это состояние у нас, в Большом театре, после утомительных репетиций и трудных выступлений!» – писала Майя Плисецкая в мае 1965 года в статье «Искусство шагает в космос».
В августе 1968 года войска стран Варшавского договора вошли в Чехословакию, чтобы подавить Пражскую весну. Двадцатого сентября в газете «Красная звезда» было опубликовано открытое письмо артистов Большого театра «Гордимся вами, верные сыны народа!», которое подписали Ирина Архипова, Александр Огнивцев, Иван Петров (Краузе), Майя Плисецкая, Раиса Стручкова, Галина Уланова, Галина Олейниченко и Николай Фадеечев: «Мы, деятели советского искусства, восхищены благородством, глубоким пониманием своего долга, выдержкой, которую вы проявляете в сложных условиях, созданных в Чехословакии действиями внутренней контрреволюции и империалистической реакцией. Все мы гордимся вами, замечательными сынами советского народа, твердо и мужественно отстаивающими великое дело социализма».
Такие письма тогда писали по всему Советскому Союзу – на предприятиях, в институтах, творческих объединениях. Родион Щедрин в это время преподавал в Московской консерватории, но ставить подпись под аналогичным письмом отказался. В 1969 году из консерватории пришлось уйти: такие вещи не прощались, над композитором, по его собственным словам, «сильно сгустились тучи. У власти же тысячи возможностей перекрыть тебе кислород. Тысячи. Не очень даже приметных». Что делать? Инакомыслящими Плисецкая и Щедрин не были. Свободолюбивые, дерзкие – да, диссиденты, готовые идти на жертвы ради своих политических убеждений, – нет. «Как раз приближалось столетие Ленина, – годы спустя рассказывал Родион Щедрин в интервью Владимиру Познеру, – и я сделал так же, как сделал мой очень близкий друг Андрей Вознесенский, который написал “Лонжюмо”. Чтобы просто как-то из этой трудной ситуации выбраться с честью». Вознесенский был не единственным примером. В 1949 году гениальный Дмитрий Шостакович написал ораторию «Песня о лесах», прославляющую Сталина и план заселения российских степей, и через год получил Сталинскую премию. В 1965 году Евгений Евтушенко, весьма в то время популярный, внял совету писателя Валентина Катаева («Я ему сказал: Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу интеллигенцию. На этом пути вы погибнете. Пишите то, чего от вас требует высшее руководство») и написал поэму «Братская ГЭС», самой знаменитой строкой которой стала первая: «Поэт в России – больше, чем поэт». Щедрин написал ораторию «Ленин в сердце народном». Но сумел остаться собой: «Я думаю, что я выбрался с честью, потому что текстами этой оратории были документальные воспоминания».
Действительно, в основу литературного текста легли воспоминания латышского стрелка Бельмаса, дежурившего в Горках в день смерти Ленина, работницы завода имени Михельсона Наторовой, которая, заметив, что на пальто Ленина не хватает пуговицы, пришила на ее место свою, а также слова сказительницы Крюковой. Первым исполнителем партии Бельмаса был молодой Лев Лещенко, вспоминавший: «Две недели я как проклятый учу эту партию с таким примерно текстом: “Я, бывший батрак, в семнадцатом году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии…” Привычных тактов здесь нет, чистейший образец атональной, аритмической музыки. <…> Особенно запомнился тот момент, когда, по оратории, Бельмас узнаёт о смерти Ленина: “Не верится, не верится, не может этого быть! Ленин жив, жив Ленин!..” Сажусь после этого на стул, а меня всего аж трясет – и от премьерного волнения, и от нервного перенапряжения, пережитого в партии Бельмаса».
Оратория имела огромный успех не только в СССР, ей аплодировали в Лондоне, Париже и Берлине. В 1972 году Щедрин получил за нее Государственную премию СССР, а в 1973-м его избрали председателем правления Союза композиторов РСФСР. Он занимал этот пост до 1990 года. Потом признавался: «В последние годы пребывание на этом посту, честно скажу, тяготило меня. <…> Как-то Геннадий Рождественский решил исполнить симфонию Альфреда Шнитке в Горьком. Мне позвонил дирижер филармонии И. Б. Гусман и сказал: “Меня уволят, если вы не пришлете письмо от Союза, что рекомендуете такое исполнение!” И мы написали, чтобы помочь талантливому композитору. Подобных примеров я мог бы привести множество. Я никогда не держался за кресло председателя. Денег как председатель я не получал, никакими иными благами не пользовался. Именно поэтому у меня всегда были развязаны руки. Сидя в кресле председателя, я все равно оставался свободным человеком. Им остаюсь и поныне. И был бы рад послужить для других примером в этом смысле». Но это председательство ему еще припомнят.
Искусство Майи Плисецкой иногда дарили «идеологическим друзьям»: она выступала на празднике газеты французских коммунистов «Юманите» с «Болеро» Бежара, выступала и на форуме итальянских коммунистов. Ее искусство могло быть оружием – дипломатическим и идеологическим. В музее Большого театра хранится копия письма посла СССР в Аргентине Семена Дюкарева министру культуры СССР Петру Демичеву (№ 366 от 19 ноября 1975 года), где он рассказывает о блестящем успехе Майи Плисецкой и Валерия Ковтуна, солиста Киевского театра оперы и балета. На концертах присутствовали президент страны Мария Эстела де Мартинес Перон, министры, сенаторы, представители дипломатического корпуса, культурных и деловых кругов. И всех Плисецкая покорила своим искусством! «Наряду с артистической деятельностью Майя Плисецкая провела большую работу по пропаганде советского искусства, – докладывал посол министру. – По приглашению мэра города Эмбриони Плисецкая нанесла визит в мэрию города Буэнос-Айрес, где встретилась с ответственными работниками муниципалитета и ответила на их многочисленные вопросы. Аргентинское общество культурных связей с СССР устроило прием на 1000 человек в честь нашей балерины, на котором она выступила с большой речью и ответила на вопросы присутствующих. <…> Посольство, учитывая положительные результаты гастролей Майи Плисецкой и В. Ковтуна в Аргентине, их влияние на официальные и общественные круги в плане пропаганды достижений советского народа в области культуры, считает возможным поставить перед Министерством культуры СССР вопрос о их поощрении. Считали бы также целесообразным и важным, учитывая благоприятное отношение официальных властей Аргентины, пойти навстречу высказанным пожеланиям в отношении проведения в Аргентине в 1976 году новых гастролей Майи Плисецкой и В. Ковтуна. При этом следует иметь в виду, что в октябре 1976 года в Аргентине состоится промышленная выставка СССР (Национальный павильон) и присутствие советских артистов могло бы оказать влияние на прогрессивные круги страны в нужном для нас направлении».
