В архиве Театрального музея имени Бахрушина я листала обычную толстую общую тетрадь с темно-синей обложкой, в которой, как в большинстве записных книжек Плисецкой, заполнены едва ли с десяток первых страниц. Это – списки вещей. «Черный чемодан – Подарки»: «Халаты кимоно 3 шт., набор расчесок – 1 шт., колготы, сумка летняя под солому, сумка через плечо кофейного цвета, футболки – красная с синим, белая с синим, синяя с красным, черная с серой вышивкой, салатовая» и т. д. И дальше – кофты, водолазки, шарфы, детские кофточки, фартуки, перчатки и многое другое, всего 36 позиций. Подарки.

Екатерина Максимова вспоминала, как однажды набралась смелости одолжить у Майи Михайловны красный репетиционный купальник: ей нужен был для съемки. У Максимовой такого не было, а покупать ради одного съемочного дня – слишком дорого. А на Плисецкой она видела именно такой купальник, какой ей был нужен. Она попросила, и на следующий день Майя принесла ей целый мешок разных купальников – мол, выбирай любой. А остальные девочкам раздай, может, кому подойдут и надо. «Мною ничего не накоплено. Все раздарено, потеряно, забыто, – сказала Плисецкая в одном интервью. – Я всегда покупаю. Я люблю этот процесс. Я покупаю постоянно, покупаю много и все подряд. И потом через полчаса забываю, что я купила и зачем мне это надо. Иногда это попадается под руку: “А надо же!” Люблю процесс покупок, но не процесс накопления». Иногда она себя за этот шопоголизм ругала: «Вообще покупаю все не то, что надо, – читаю в ее дневниках, что хранятся в музейном архиве. – Здесь (не совсем понятно, о какой стране идет речь. – И. П.) очень дешевое золото, но я купила тряпок, а золотое кольцо стоит в 7–8 раз дешевле хорошего платья». В Музее-квартире балерины на улице Тверской на комоде в прихожей сидит медвежонок – ее последняя покупка: купила, когда ехала на «Сапсане» из Санкт-Петербурга в Москву. Не удержалась.

Однажды, отвечая на вопрос о том, что она ценит в людях, Майя Михайловна сказала: «Очень ценю доброту и душевную широту. Но терпеть не могу “добреньких”! И творить добро – это когда человек воспринимает свою доброту как нечто само собой разумеющееся. Но талант был, есть и, наверное, останется для меня одной из самых привлекательных человеческих черт. Люблю талант во всех его проявлениях. Правдивость, чувство собственного достоинства. Такт и воспитанность. Веселый, легкий нрав, умение улыбаться, даже когда тяжко, умение заботиться о настроении окружающих».

За внешней резкостью, говорят близкие люди, скрывалась мягкость:

– Майя Михайловна порой была очень мягкая и очень нежная, а порой она была очень эмоциональная, – вспоминает Александр Фирер.

А вот Виталий Бреусенко:

– Она, конечно, была мудрый человек. Даже не просто умная женщина, а мудрый человек. Она была спокойной очень, мягкой…

– Вы знаете, слово «мягкая» у меня с ней не ассоциируется.

– Да-да-да, она была мягкая женщина.

– Но характер-то у нее трудный.

– Жесткая. Но без этого она ничего бы не добилась.

Конечно, соглашается Борис Акимов:

– Характер – да, здесь и талант, и воля очень сильная, и характер сильный. Она вообще сильная женщина. С сильной природой человеческой. Это большое значение имело.

Когда саму Плисецкую спрашивали о том, действительно ли она такая жесткая, как все (ну, или, скажем так, большинство) о ней думают, отвечала: «Пусть как хотят, так и думают. Просто я очень требовательная. И к себе тоже. А если считают, что это плохой характер, что я могу поделать? Измениться труднее, чем за волосы себя поднять». И в другом интервью: «Не надо ко мне предъявлять претензий, если я такая. Я-то ни к кому не имею претензий! Ни к одному человеку в мире!»

Но, пожалуй, самым главным и самым для нас ценным в Майе Плисецкой было то, что она жила искусством. В этом был смысл ее существования, а характер – каким бы неудобным для окружающих он ни был – в творчестве ей помогал.

– Она всегда говорила: «Любовь и искусство – вот ради чего стоит жить, – говорит Александр Фирер. – А ее дух свободы зашкаливал. Он заражал людей. И в самые нелегкие моменты эпохи это очень поддерживало, хотелось быть таким, как она. Она предъявляла к себе высокие требования, она была беспощадна абсолютно, и очень переживала – очень! – если ей казалось, что где-то была ниже той планки, которую она сама себе установила.

Это правда: Плисецкая признавалась в том, что всегда «себя грызу». Но разве не каждый великий артист – самоед?

«В чем вы черпаете силы? – спросил ее Фирер в интервью, опубликованном в 1987 году в газете “Московский комсомолец” (и это было одно из лучших интервью, которые мне довелось читать, когда я собирала материал для этой книги, а я прочитала десятки). – Я их только трачу, – ответила Майя Михайловна, и, возможно, голос ее был в этот момент уставшим. – Все новое натыкается на сопротивление: те, кто диктует, не знают, что в это время думает художник. Я все время нахожусь в состоянии войны. Хотелось бы, чтобы силы уходили только на любимое дело».

Ошибкой было бы думать, что Майя Михайловна любила балет сам по себе, что успех ей был безразличен. Нет. «Покривлю душой, если скажу, что мне безразлично, где, что и как говорят о моих работах. Как каждый артист, люблю и ценю успех. Он оправдывает мой труд». А еще признавалась, что любит победителей (не потому ли ее Кармен полюбила Тореро, играющего со смертью, и выигрывающего у нее?): «Знаете, я вообще за тех, кто победил, кто занял первое место. Может, это и плохо, но я – такая».

Кто ее осудит? Кто рискнет?

– Все люди с ошибками, – вздыхает Валерий Лагунов, друг, который всегда на ее стороне (у настоящих друзей по-другому и не бывает). – У Майи было много ошибок, очень много. – И сразу, как будто это все объясняет: – Эмоциональная она.

Конечно. В этом ее сила. Хотя и слабость, конечно, тоже. За разум и рассудительность в их семье отвечал Щедрин, и Майя всегда признавала его первенство и авторитет.

«Характер – это и есть судьба», – соглашалась Плисецкая. И давала совет (хотя сама к чужим почти никогда не прислушивалась): «Дам вам совет, будущие поколения. Меня послушайте. Не смиряйтесь, до самого края не смиряйтесь. Даже тогда – воюйте, отстреливайтесь, в трубы трубите, в барабаны бейте… До последнего мига боритесь… Мои победы только на том и держались». И победы эти были блестящими. А рассказов о поражениях история не сохранила. Почему? Потому что историю пишут победители. Майя Плисецкая именно из этого – победного, редкого – ряда.

«Если Майя чего-то хочет, она этого добивается», – признавал Морис Бежар. И он точно знал, о чем говорил.

Поскольку Альберто Алонсо не знал балетную труппу Большого театра, исполнителей всех ролей искала Майя Плисецкая. Искала, впрочем, недолго. На роль Хозе пригласила своего многолетнего надежного партнера Николая Фадеечева, на роль Тореро – совсем тогда молодого Сергея Радченко, у которого была репутация специалиста по испанским танцам, Коррехидора танцевал Александр Лавренюк, Черный бык (Рок) – Наталия Касаткина.

Как вспоминала потом Плисецкая, атмосфера на репетициях этого балета, в отличие от привычных репетиций в Большом театре, была очень вольная: «Альберто разрешал делать все, что заблагорассудится. Он сам постоянно импровизировал, хотя у него всегда что-то уже было приготовлено, “припасено” для показа. Обычно он предлагал сразу два-три варианта. Иной раз, поставив целый кусок, целую сцену, он начисто забывал об этом. И когда мы ему показывали этот кусок, удивленно спрашивал: “Это я поставил?” – “Ну, неужели же я, Альберто?” Поначалу я думала, что не одолею этот балет. Настолько все было другое, непривычное – просто на сто восемьдесят градусов. Долго не могла запомнить текст партии, приходилось не только заучивать порядок движений, но все время помнить, как сделать то или иное движение. Все равно как если бы нам в дополнение к родному русскому пришлось учить еще и испанский язык. Надо было знать оба. Алонсо показывал мне двадцать пять движений на пять тактов, мелодия проигрывалась, а я не успевала сообразить, как сделать первое па. Я никак не могла выучить. Движения оказались трудны потому, что сделать их так, как просил Алонсо, было для нас невероятно сложно. И только постепенно-постепенно, дальше – больше мы привыкли, и за три месяца работы все-таки что-то получилось. Свобода, та упоительная свобода, которая делает тебя счастливым в творчестве, пришла потом».