Сергей Радченко тоже рассказывает, как путался в собственной хореографии «маленький такой, в таких сапожищах» балетмейстер:

– Альберто Алонсо особый человек. Из него льется, но он ничего не помнит. Понаставил десять вариантов, у него прямо как рог изобилия. Не только со мной, но и с Майей. Сегодня репетирует одно, завтра приходит: «Сережа, я не помню, что это было». Я ему показываю, что было. Он говорит: давай вот это изменим. А потом опять не помнит, что изменили. В общем, Алонсо никогда не помнил, что ставил. До последнего момента, когда уже генеральная репетиция и нужно выходить. Я ему говорю: «Альберто, какой же вариант?» Он говорит: «Ну, покажи мне, какой ты помнишь». – Смеется. – Вот даже так было. И то же с Плисецкой. Но Майя очень хорошо отбирала. Когда он какие-то вещи ей ставил, а она не чувствовала: «Я это не почувствую, давай другое» – он тут же делал другое.

Наталия Касаткина называет это время творческих поисков «невероятно счастливым», потому что «мы понимали, что это удача, что грядет удача».

– Это было видно уже в процессе?

– С самого начала, когда ставили. Когда я видела, как он к этому подошел, какие у него… это же необыкновенно!

Работать с Плисецкой было легко всегда, признается Сергей Радченко:

– Для меня это было лучшее время. Очень умная женщина и очень остроумная – не дай бог ей попасться на язык. У нас с начала репетиции хохот стоял: она как начнет рассказывать истории из балетной жизни, насытит нас ими, а потом говорит: «Ну, пойдем работать!» А уже четверть репетиции пролетело. Но нам оставшегося времени хватало с лихвой: настрой был отличный. И никто не зажимался, не думал: вот, я что-то не так сделаю, а она что-то не то скажет. Это одна из ее гениальностей – умение работать с людьми. У нее партнеры всегда были хорошие, держали, как боги, так мало кто сейчас умеет держать. Но ведь это она их так приучила. И не тем, что она шикала, кричала, – она просто подсказывала: «Руку ниже дай, там поддержи». Я вообще-то демихарактерный танцовщик, и для меня в «Кармен-сюите» сложнее всего были дуэты с ней. Здесь балерина прежде всего, и волнительный момент заключается в том, чтобы она не качнулась, не упала. Но Майя была очень удобной партнершей. Даже если ее заваливаешь, она говорила: «Вали, вали дальше» – и начинала хохотать. Даже на сцене. Никогда не напрягала. Удивительное дело.

Поставил ли Альберто Алонсо именно такую «Кармен», какую хотел, какую задумывал изначально, ведь хореографического материала, рождавшегося на репетициях, похоже, хватило бы на несколько спектаклей? Он признавался, что нет, пришлось ему темперамент – и свой, и Кармен/Плисецкой – сдерживать. Нередко, когда Алонсо приходил на репетиции, в дверях зала стояли люди в штатском и внимательно следили буквально за каждым движением, которое он ставил. Его это сдерживало: «Я слышал, что ходили сплетни, особенно по поводу того, как я ставлю “Кармен”. Поэтому я убавил чувственности в па-де-де и не сделал его так, как хотел поставить для Майи. Меня настораживало, что это может не понравиться – не публике, а чиновникам. Майя об этом тоже говорила, она знала, о чем они думают».

Конечно, она знала. Но, предвидя вероятную реакцию чиновников от культуры, все равно работала с воодушевлением: «Никогда до этого я не работала с такой самоотдачей. Характер Кармен был для меня предельно ясен. Она из тех женщин, которые, как на костре, сгорают в огне единой страсти. Ее внутренняя жизнь необычайно уплотнена. Любовь для нее равнозначна свободе. Ибо что, как не истинное чувство, делает человека внутренне свободным».

Репетиции идут, но музыка… Что делать с музыкой?

Отношения художника с властью во все времена, во всех странах и при любых вождях (королях, царях, султанах, папах римских и далее по списку) часто неоднозначны и всегда сложны. Власть замечает таланты, а дальше… Она может приблизить, обласкать, вознести, лишить возможности творить, заточить, уничтожить. Вариантов и вариаций (вариации – это как раз по балетной части) множество. Творцы, власть и времена меняются, отношения – любовь и ненависть, следование «генеральной линии» или попытки сопротивляться ей – остаются неизменными. Почти. У Майи Плисецкой отношения с властью были непростыми. Но она долго играла по правилам, которые сложились в Советском Союзе. Диссиденткой не была, даже если и пыталась убедить читателей книги «Я, Майя Плисецкая» в обратном. «…И в Канаде или в Люксембурге было бы неплохо родиться. Но я родилась в Москве. В царствие Сталина. Затем – при Хрущеве жила, при Брежневе жила, при Андропове, Черненко, Горбачеве, Ельцине жила… И второй раз родиться не выйдет, как ни старайся. Свое живи!.. Я и жила. Себе говорю – честно», – написала она в книге. Мы не выбираем, в какой семье, стране и в какое время родиться. Но мы всегда выбираем, как в этой стране и в этом времени жить. «Жилось мне всегда непросто, потому что вечно приходилось бороться, воевать, сопротивляться. Такая уж у меня судьба!» – сказала в интервью Урмасу Отту в 1989 году. Уже в разгаре была перестройка, до распада Советского Союза оставалось два года, но Майе Михайловне действительно нелегко жилось во все времена: характер.

…Конечно, все могло сложиться иначе. Ее гомельский дед Мендель Меерович Плисецкий мог эмигрировать в США, как планировал, и тогда Майя… Тогда бы она не родилась, потому что ее мама и папа не встретились бы. Но Майя родилась в советской привилегированной семье: папа – совслужащий, потом дипломат, Генеральный консул СССР на Шпицбергене, мама – из театральной династии Мессереров. В другой стране это гарантировало бы счастливую спокойную жизнь – хорошее образование, выдающийся круг знакомств, легкое начало карьеры. Но в сталинском СССР гарантии не работали. Папу расстреляли, маму с грудным братом Азарием сослали в АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников родины), от детского дома Майю спасла тетка Суламифь Мессерер. Я подробно писала об этом в главе «Династия». А о встрече – первой и единственной – Майи Плисецкой с вождем всех народов Иосифом Сталиным рассказала в главе «Вива Испания!»: юная балерина танцевала на 70-летии вождя прыжковую (короткую, всего минуту, но что это была за минута!) вариацию из балета «Дон Кихот» в Кремле. Кланяясь после вариации, Майя не подняла на Сталина глаза. Полстраны не поднимали.

Борис Акимов считает, что это многое объясняет в жизни Майи:

– Детство, конечно, непростое, и из-за этого, я думаю, в ней сидела злость на советскую власть. Особенно она это высказывала в конце, когда уже уехала. Она о многих моментах своей жизни как-то с сожалением говорила. С каким-то ощущением нерадостным.

Азарий Плисецкий вспоминал: «Последние годы правления Сталина были мрачными, черными. Дело врачей, всенародный антисемитизм, который культивировался и мог вылиться неизвестно во что, если бы Сталин не умер. Было чувство мрака. Я помню реакцию матери, когда она увидела в “Правде” портрет Сталина в черной рамке. И твердо, несмотря на всю свою мягкость, сказала: “Сдох, негодяй!” Слова мамы врезались мне в память, хотя, конечно, я никогда их не цитировал. Они меня шокировали. Это было очень большим контрастом с тем, что происходило на улице, где все плакали, рыдали… Вдруг отовсюду стали появляться люди, знавшие отца. Вдруг маму стали навещать люди, которые сторонились ее до этого. Среди них был один человек, который начал уговаривать маму не делать никаких запросов. Потом, когда были открыты дела, я узнал почему: оказывается, этот человек доносил на отца. Появились и подруги матери, которые были вместе с нею в лагере. Я многих из них хорошо помню. Это были замечательные красавицы, прожившие свои лучшие годы в лагерях».

Валерий Лагунов говорит, касаясь удивившего многих завещания Майи Михайловны (тело кремировать, пусть прах дождется Щедрина, два праха соединить и развеять над Россией):

– У нее было несколько причин для этого. Одна из них – то, что она не хотела на Новодевичье, потому что там лежали убийцы ее отца. Этого она очень не хотела, так что отпало сразу. А что делать? – Сидим с Валерием Степановичем в атриуме Большого театра, молчим. После паузы: – Я не знал, что она так распорядится своей судьбой.