— Нарушение костного компартмента — повреждение хрящей привело к обнажению подлежащей кости, костные фрагменты срастаются друг с другом, в результате чего сустав становится неподвижным, — начинает говорить седоволосый взрослый врач. Я вздрагиваю, когда он завершает говорить и не оборачиваюсь, продолжая смотреть в окно.

— Что это означает? Почему Вы всегда говорите заученными словами? Где я должен искать простые ответы? — голос Харриса становился раздраженным. Было приятно его слушать, даже спустя такое время.

— Боюсь, что движение пальцев невозможно для Терезы, мистер Райт. Её пальцы не смогут сгибаться и разгибаться, — произносит он и наступает тишина.

Какая ценность у разбитой вазы? Имеется смысл сломанный трофей? Играют ли со сломанной куклой? К ним все теряют интерес, как только внешний вид испорчен.

— Она-она не сможет…? — я ощущаю страх в голосе Харриса и резко вздыхаю воздух, от которого легкие начинают гореть. Я хочу быть рядом с ним, потому что мне так больно. Я оборачиваюсь к Харрису, молча умоляя его подойти ко мне, и он резкими шагами преодолевает расстояние между нами. Его глаза мягкие и туманные, как утреннее небо. Он со мной, смотрит на меня, а я ищу в нем спасение, когда слышу голос врача:

— Тереза больше не сможет рисовать.

Я видела пустоту, утрату и одиночество. В моем сне было что-то неопределенное, оно вызывало во мне сильное беспокойство. Чувство недостатка, которое вызывает чувство незавершенности. Той ночью я не видела своего темного незнакомца из сна, зато проснувшись, на меня нахлынуло сломленное чувство подавленности.

Вот что это было за чувство. Вот что за потерю я всегда ощущала в своих снах.

Я всегда находила утешение в линиях и оттенках, которые мои руки создавали на белом холсте. Каждая кисть, каждый мазок были продолжением моей души, способом выразить то, что словами не передать. Но теперь мои пальцы не слушаются, они остались бездействующими. Я чувствую, как горечь подступает к горлу, и сердце сжимается от тоски по тем временам, когда мир был под моим контролем, когда я могла создавать красоту одним движением руки.

Моё хлопковое платье на сборке с резинкой молочного цвета развевается на летнем ветерке. Заниженная линия плеча подчеркивает загорелые ключицы, а волосы щекочут оголенную часть. Белая шторка развивается в комнате, принося с собой аромат миндального молока. Я понимаю, что мои дни, наполненные цветом и жизнью, ушли.

— Я ещё не закончил, — слышу его голос и улыбаюсь.

Прошло пять месяцев с того момента, как моя главная ценность была испорчена. Как я лишилась своих красок. Они были моими словами, когда я не могла говорить, моими слезами, когда я не могла плакать, и моей радостью, когда я смеялась. Судьба вмешалась жестокой рукой, и теперь мои руки больше не слушаются меня. Я потеряла свои кисти, свои краски, свой холст. Я потеряла часть себя.

Моя мама, оказалась не таким уж и жестоким человеком в моем воспитании. Она узнала обо всём, что со мной было на протяжении шести месяцев и со слезами, на коленях просила моё прощение. Тогда я не чувствовала ничего, в голове эхом отдавалась фраза врача «Тереза больше не сможет рисовать». Не сможет рисовать. И я не могла.

Когда начался долгий судебный процесс над Харрисом, где адвокаты пытались доказать вину Андреаса и предоставили все весомые аргументы, моего отца освободили. Произошел долгий разговор, в котором я узнала всю тревожную правду. Отец не хотел для меня такой участи, но так или иначе, он меня в эту судьбу и загнал. Я рассказала ему всё то, что со мной делал Андреас после того, как компанию отобрали. Как меня били, насильно держали в особняке, заставляя быть послушной и покладистой. Полиция получила ту же информацию.

Харриса хотели обвинить в убийстве собственного дяди, если бы не мои показания о том, что он защищал меня. Это была самооборона на то, что Андреас сломал мне руки и угрожал смертью. Улик у меня было более чем достаточно. Вся ужас и боль не прекращалась и нас не оставляли в покое и доны мафии. Семьи объявили Харриса предателем, шёл долгий личный суд, в который входила вся Лига. В те дни я не спала и мучилась не только он ноющей боли в руках, но и переживаниями в сердце. Весь ужас закончился, Харриса оправдали и оставили его под властью. Андреас был болен, был не способен управлять всем тем, что годами выстраивал, Харрис являлся главным наследником его Лиги.

Моё отчаяние прошло благодаря ему.

Я оборачиваюсь на Харриса и моё лицо раздаётся самой искренней счастливой улыбкой, когда я вижу его. Я иду к мужчине и сажусь на кушетку между его ногами. Перед нами холст, наполовину разукрашенный картиной солнечного лавандового поля, на которое Харрис привёз меня не за долго до этого момента. Харрис держит кисточку с краской, выводя аккуратную зеленую линию луга.

— Здесь нужно сделать… — не успеваю я договорить, как он целует моё обнажённое плечо, и я дрожу под его горячими губами.

— Маленькими мазочками, по верхней части лаванды, делая сиреневые кисточки, я помню, — выдаёт его грубый баритон, ласково окутывая объятиями. Казалось, что без рисования я не смогу выразить себя, что я потеряла свой язык, свой способ общения с миром. Но он стал мной. Харрис стал моим продолжением, научившись рисовать мои мысли, мои видения и мои слова. Он рисует вместо меня, своими грубыми мозолистыми руками выводит акварельные рисунки на холсте. Я научилась видеть мир по-новому, и, хотя я больше не могу рисовать, я все еще могу творить. Творить благодаря Харрису. И это дар, который я ценю каждый день. Каждый день я благодарю вселенную за подаренную мне возможность. Я оборачиваюсь через плечо, встречая скульптурное лицо мужчины, слегка покрытое щетиной. Наша кожа сталкивается и его сапфировые глаза встречаются с моими. Секунда, чтобы задержать дыхание и раствориться в самом нежном поцелуе. Нашем поцелуе. Харрис откладывает кисточку и сжимает мою талию, обнимая меня своими большими и сильными руками.

— Ты моя, Тереза. Ты моё продолжение, ты часть меня. Ты со мной и я спокоен, — говорит он и свободной рукой аккуратно берёт мою израненную руку в свою. Медленно он подносит её к своим губам и целует, целует так часто и быстро, что я начинаю смеяться от щекотки.

— Моя. Я никогда не забуду звук твоего голоса, ласкового зовущего меня по имени. Я живу ради тебя, девочка. Каждый вдох, каждая капля крови, каждый трепет моих ресниц — твоё. Я лучше убью себя миллионы раз, чем причиню тебе хоть малейшую боль похожую на эту, — говорит он и я чувствую, как тело Харриса начинает трястись.

— Эй, твои поцелуи — пластырь для меня, — говорю я и поднимаю его голову, я провожу ладонью по его щеке, не в силах сжать пальцы.

— Я люблю тебя, — ласково шепчу и вижу искру в его голубых глазах. Он дарит мне эмоции. Дарит чувства и всепоглощающую сильную любовь.

— Я люблю тебя, — отвечает его баритон и поцелуй ложится на мою макушку. Харрис обнимает меня, и я слышу сбивчивое биение его сердца, когда как сама разрываюсь от наисильнейших чувств.

— Моя. Целиком моя.

Я смотрю и поражаюсь созданными его руками творениями. Я не могу рисовать, но это мои картины и от этого осознания я смеюсь про себя. Меня отправляет в путешествие сквозь тьму к новому свету, путешествие, полное испытаний. И хотя я больше не могу рисовать, я все еще могу создавать, и это дает мне силы двигаться вперед.

— Мама! — слышу шумливый голос Руфины, своей золотисто-огненной девочки и оборачиваюсь. Харрис в повседневной одежде идёт ко мне размеренной и гордой походкой, когда на его шее сидит настоящая рыжая бестия. Наша дочка показывает на меня пальцем и улыбается, ведь она нашла меня.

— Мама здесь! — кричит она и я морщусь от громкости её голоса.

— Это моя громовая девочка, — гордо заявляет Харрис и поднимает голову, чтобы ущипнуть Руфину.