Покорение и освоение земель Русской Америки на протяжении XVIII–XIX веков — один из наиболее интересных эпизодов геополитической истории России. Достаточно сказать, что перед нами — единственный значимый эпизод заморской экспансии во всей истории России. В течение всего существования Московского царства, а потом и Российской империи геополитические амбиции государства всегда имели выраженно континентальный характер. В то время как зажатые географическими барьерами и могущественными соседями европейские страны были вынуждены устремлять свои взоры за моря и основывать колонии в Африке, Азии и Америке, у России такой необходимости попросту не было: к востоку от нее лежали гигантские территории, манившие не менее сказочными богатствами, чем Индия или Южная Америка.
Вследствие этого Россия так и не освоила методы колониальной экспансии, которые применяли Великобритания, Нидерланды, Испания, Португалия, Франция при построении своих заморских империй. Земли, которые лежали за морем, которые нужно было круглогодично снабжать с помощью океанского флота и защищать от мощных европейских конкурентов, никогда не были приоритетом для России, тем более что страна смогла получить надежный выход к теплым морям лишь к концу XVIII века, при Екатерине II. В этом смысле то, что Аляска так и не смогла стать для России приоритетом номер один, не вызывает удивления. Можно вспомнить другой прецедент — Гавайские острова, на которых русские могли закрепиться еще в 1810-е годы. Однако Александр I не дал своего согласия и повелел покинуть острова. Между тем Россия была тогда в зените своей мировой славы — победительница Наполеона, гарант европейской безопасности. Надо думать, что враждебность гавайцев или протесты американцев не могли напугать русского царя. Нет, просто он не понимал необходимости подобных приобретений.
Нельзя забывать и об экономическом факторе. Даже сейчас, в век высокоскоростных железнодорожных магистралей и грузовой авиации, морские перевозки значительно дешевле всех других видов транспорта. Что же тогда говорить о XIX столетии, когда на Дальний Восток России не было проложено даже удовлетворительных дорог и путешествие в те края занимало месяцы, иногда больше года. А затем груз надо было еще доставить по морю до Америки. Неудивительно, что наладить коммуникации с Индией или Индонезией для англичан и голландцев было значительно проще и дешевле, чем русским — с Аляской. Можно привести и более удивительное сравнение: когда англичане и французы осаждали Севастополь во время Крымской войны, то снабжать их армии по морю из метрополии было гораздо удобнее, чем русским — доставлять припасы для своих сил в Крыму.
Конечно, в таких условиях у российских государственников могло выработаться лишь континентальное мышление. Его проявление мы уже видели из документов, ложившихся на стол Николаю I и Александру I. Бросить все силы на Сибирь, на Дальний Восток, развивать Приамурье — вот, где будущее России. Впрочем, аргументы в пользу выбора именно этих направлений расходились. Далеко не все считали сибирские и дальневосточные земли самоценными для страны. Для многих они были плацдармом для противостояния Западу, в первую очередь Великобритании. В этом смысле заложенная еще Петром I ориентация России в сторону Запада и главный догмат нашей внешней политики — рубить и расширять окно в Европу, добиваясь полноправного членства Петербурга в сообществе европейских держав, — все это сбивало геополитический прицел, мешало трезво оценить реальные перспективы страны в том или ином регионе. В итоге Дальний Восток готовился как плацдарм для будущих битв с англичанами или их союзниками и сателлитами (в их роли империя сперва видела Китай, но в итоге ими оказались японцы) и в то же время демонстрировал крайне низкие темпы экономического и социального развития.
Приращение континентальных земель, которые могли в той или иной степени прикрыть европейскую часть России, всегда оставалось в приоритете. Вспомнить хотя бы то, что удивительно легко расставшийся с Аляской Александр II в те же годы вел упорную и жестокую борьбу за присоединение к империи Центральной Азии, пространства которой во много раз превосходили Аляску, были ненамного лучше освоены и при этом отнюдь не в меньшей степени подвержены опасности вторжения. Однако роль Азии была очевидной — создать огромный геополитический барьер с южного фланга России, не дав обосноваться там британцам, а заодно приблизиться к Индии и западным границам Китая. Подобная логика была понятна и близка Петербургу.
Конечно, с такого, сугубо континентального, ракурса значимость Аляски для России оказывается далеко не очевидной. В стратегическом плане эта земля виделась обузой. Вспомним, что даже во время Русско-японской войны, когда через Сибирь потянулись железные дороги, целые дивизии и корпуса русской армии просто не успели прибыть вовремя на театр военных действий.
С экономической ценностью Русской Америки ясности тоже не было. Пока эти земли приносили осязаемую прибыль в виде пушнины, они еще были полезны, но когда источник дохода постепенно иссяк, то и интерес к нему пропал. Даже то, что в 1840-е гг. на Аляске уже можно было найти промышленные предприятия, мало кого в Петербурге могло впечатлить. В конце концов, такие же предприятия можно было строить и в Сибири, и на Амуре. Другое дело, что строили их далеко не всегда.
Иными словами, основная проблема Русской Америки состояла в том, что ни у кого из высшего руководства империи не было четкого ответа на вопрос, зачем России она была нужна. Говоря современным языком, отсутствовало геостратегическое видение. И вряд ли можно было ожидать иного, если учесть, что контроль над американскими землями, по сути, переходил из рук в руки. Сперва были коммерсанты, которые хорошо умели делать деньги, но не обладали долгосрочным, государственным видением насчет тех или иных земель. Сменившие их затем государственники под конец существования Русской Америки пришли к достаточно глубокому пониманию ее ценности для империи, однако не смогли подкрепить свои доводы привлекательными для Петербурга финансовыми показателями.
Знакомство с основными вехами становления США как государства неизбежно приводит к вопросу о феномене американской исключительности. Это поднимает вопрос о соотношении общественно-политического строя Америки и ее государственного устройства с так называемыми демократическими идеалами. Мы уже видели, что на протяжении почти всей истории США, начиная еще едва ли не с колониальных времен, американские элиты были склонны обосновывать «уникальность» своей страны тем, что эти идеалы якобы нашли в ней свое наивысшее воплощение. Миф об «американской демократии» образует сердцевину мифа об «американской исключительности».
Сегодня США претендуют на моральный авторитет в мире, заявляя во всеуслышание о своем праве выносить суждения о демократичности других государств, давать им оценку с позиции соблюдения прав человека, определения политических правил игры и этических норм в международных делах на глобальном уровне. Именно для того, чтобы корректно судить о степени обоснованности этих притязаний, следует рассмотреть вопрос о том, могут ли современные Соединенные Штаты считаться эталоном демократического устройства.
Реальность состоит в том, что США на сегодняшний день девальвировали свои замашки на лидерство в вопросах демократии политикой двойных стандартов и несоответствием декларируемых ценностей реальным действиям, тем самым морально обанкротив собственные идеалы. Моральный авторитет и сила убеждения давно перестали быть источником американского могущества. США делают ставку на силу, все более грубую и неприкрытую, что само по себе в корне противоречит любым демократическим идеалам. Причем речь идет не только о военной силе, но и о расширяющейся практике использования экономических инструментов в качестве силовых, скрытом вмешательстве в дела суверенных государств, информационно-пропагандистском давлении. Об этой вполне естественной эволюции речь пойдет в следующих главах.
