– Должен предупредить, – произнес Эш чуть ранее, положив руку на пассажирскую дверь, но не делая попыток ее открыть, – ей девяносто три года, и у нее бывают хорошие дни, а бывают плохие. Иногда она в совершенно ясном сознании, а иногда… м-м-м… она может даже не узнавать меня.

Я кивнула.

– Но для чего мы вообще сюда приехали? Она вышла замуж за твоего деда уже после смерти Эмилии, так? Ты хочешь, чтобы в книге рассказывалось и про Роуз?

Эш издал сухой смешок.

– Господи, нет. Пусть и прикованная к инвалидному креслу, но она найдет способ прикончить меня голыми руками, если мне вздумается написать о ней книгу. Она исключительно трепетно охраняет неприкосновенность личной жизни. Андж была такой же, – добавил он, внезапно понизив голос. – Они хорошо понимали друг друга. – Эш замолчал, и на лице у него возникло потерянное выражение, как у ребенка, который в переполненном супермаркете поднял голову и вдруг осознал, что мамы рядом нет.

– Мне так жаль, Эш.

Он кивнул и коротко благодарно улыбнулся.

– Кроме Роуз, больше никого не осталось. Поэтому я и привез тебя сюда.

– Она последняя твоя живая родственница?

Он покачал головой.

– Нет, последний оставшийся в живых человек, который встречался с Эмилией.

Пока мы шли по богато декорированным коридорам и залам, Эш объяснял тонкости местного обустройства: Роуз и прочие обитатели санатория (судя по всему, чрезвычайно зажиточные люди) жили не в палатах, а «номерах», их называли не пациентами, а «гостями» – ну, даже старость оборачивается к богачам другой стороной, нежели к обычным смертным, да?

Эш еще что-то рассказывал об истории этого заведения, о миллионере, который его основал, но я отключила слух и только вежливо кивала, потому что мысли завертелись вокруг Роуз и гипотез насчет ее отношений с Эмилией.

Моя мать и Шона были хорошими подругами, с сыном Шоны, Брайаном, мы вместе ходили в третий класс, и в том же году маму и Шону выбрали помощниками по организации школьной работы. С Брайаном мы так не обменялись ни словом ни в том году, ни до конца учебы, но мама и Шона раз в неделю занимались йогой в одном и том же центре на протяжении десяти лет вплоть до смерти мамы. Я всегда полагала, что папа влюбился в Шону, когда она начала заходить в гости, чтобы утешить его, и мне было ужасно стыдно, но как я ни боролась с этим чувством, я ненавидела Шону просто за то, что она заняла место моей мамы.

– Я подумал, что ты могла бы спросить у Роуз насчет Дафны дю Морье. – Голос Эша проник в размышления, и он остановился перед какой-то дверью, видимо, мы дошли до номера Роуз. – Но как я уже сказал, она не всегда в ясном уме, – добавил он, приглушив голос.

– Спросить насчет Дафны? А откуда Роуз вообще знала Эмилию? – прошептала я. – Они были школьными подругами? – Но тут я наспех прикинула даты, и даже при том, что Роуз стукнуло девяносто три, она оказывалась изрядно младше Эмилии и Дафны.

– Они кузины, – сообщил Эш и добавил, словно после некоторого раздумья: – Дедушка познакомился с Роуз исключительно благодаря Эмилии.

Вот это поворот, подумала я, но только вежливо кивнула, не выдавая чувств.

– Роуз младше, но они выросли в одном и том же местечке во Франции, и я уверен, что ходили в одну и ту же школу – хоть и не обязательно одновременно.

При мысли о том, что Роуз, Эмилия и Дафна бродили по коридорам одной и той же школы, меня в прямом смысле как током ударило, и по рукам побежали мурашки. Невольно я обхватила себя, потирая предплечья.

– Холодно? – Эш наклонился и плотнее закутал меня в свитер. Но когда он оказывался на расстоянии вздоха, замерзнуть было невозможно.

– Нет, все хорошо. – Я сделала шаг назад, чтобы не потерять голову от его гипнотической близости, и добавила как можно тверже: – Честное слово.

Эш кивнул и, мягко постучав в дверь, повернул ручку, не дожидаясь ответа.

За дверью обнаружилась гостиная, выложенная мягкими коврами, заставленная пухлыми банкетками из красного бархата, с большими окнами, богато задрапированными бархатными же гардинами. В инвалидном кресле сидела очень старая женщина с редеющими белыми волосами, но одетая в голубой костюм от Шанель, с огромным сверкающим синим камнем на шее и такими же, но поменьше – в мочках ушей. Она была буквально обвешана бриллиантами люксового класса – и это в доме престарелых. А, нет – в гостевом номере санатория для пожилых.

– Эши! – воскликнула она.

Эши?

– Привет, бабуля. – Он непринужденно пересек гостиную, наклонился над креслом и искренне обнял старушку.

– Эй, что это такое? Ну-ка, обними меня как следует! Мне девяносто три, но я не рассыплюсь.

Эш обнял ее немного крепче, поцеловал в макушку и отстранился, окидывая взглядом.

– Как ты, все в порядке? – Она кивнула. – А где та девушка, которую я нанял тебе в помощь?

– Я отправила ее принести мне на обед бигмак и диетическую колу.

– Бабуля! Я же велел тебе перестать есть всякую гадость. Это вредно для здоровья.

– И что? – Роуз пожала плечами. – Я буду есть что хочу и умру, когда настанет мой час.

Их диалог прозвучал так забавно, что я чуть не рассмеялась, и поспешно захлопнула рот ладонью. Эта женщина вырастила Эша, и хоть он уже давно стал самостоятельной величиной, она, похоже, по-прежнему оставалась для него авторитетом.

– А это кто? – наконец заметив кого-то в дверях, указала Роуз пальцем в мою сторону.

Эш схватил меня за руку и потянул к банкетке. Усевшись, он немного развернул кресло Роуз, чтобы она смотрела прямо на нас.

– Бабуля, это Оливия Фицджеральд, писательница.

Нарисованные карандашом темно-коричневые брови Роуз взлетели.

– Писательница?

Я взглянула на Эша, и он слегка кивнул.

– Эш хочет, чтобы я написала книгу о его бабуш… об Эмилии Эшервуд, – пояснила я. – И он подумал, что мы с вами могли бы побеседовать о ней и, возможно, о вашей учебе во Франции.

Она внимательно посмотрела на Эша и нахмурилась.

– Генри Эшервуд третий. – Ого, раз в дело пошло полное имя, значит, Эмилия явно не обрадовалась, что Эш привез меня сюда. – Начнем с того, что тебе стоило первым делом позвонить мне, а не заваливаться сюда вот так, с риском вызвать у старушки сердечный приступ.

– Если бигмак не устроит его первым, да? – беззаботно поддразнил Эш – упреки Роуз были ему как с гуся вода.

Она шлепнула его по руке.

– Я серьезно. А во-вторых, как у тебя совести хватило снова трепать имя семьи? Да еще после того, что ты творил с Анджеликой.

Это имя прозвучало так неожиданно, и такая глубокая тишина воцарилась после, что я могла поклясться, что слышу, как обтянутые золотом стены эхом повторяют: Анджеликой, Анджеликой. Лицо Эша стало белым как бумага. После того, что ты творил с Анджеликой? Что, черт побери, она имела в виду? Я тут же вспомнила обсуждение на «Реддите», все тамошние теории заговора. Эш отравил свою жену. Эш убил ее. Анджелика все еще жива.

– Бабуля, ты опять все путаешь, – наконец медленно выговорил он, словно обращаясь к ребенку, и я вспомнила предупреждение, что сознание Эмилии то проясняется, то мутнеет. – Андж погибла в ужасной аварии год назад.

Они встретились взглядами и застыли так.

Андж погибла в ужасной аварии. Это правда. Почему же я вспомнила те безумные комментарии на «Реддите»?

Я покашляла, словно извиняясь за то, что собираюсь сказать что-то, что разрядит обстановку и вернет разговор к Эмилии.

– Я так понимаю, Эш боится, что про Эмилию все уже забыли, и нанял меня, чтобы я написала о ней книгу. – Я осторожно подбирала слова, словно выбирала путь в трясине. Роуз едва заметно кивнула, и я, ободренная, продолжила: – Я бы очень хотела услышать историю их стремительного знакомства и свадьбы с Генри Эшервудом, как они переехали сюда и ее закружил водоворот новой роскошной жизни… – Я умолкла, внезапно осознав, что все эти слова приложимы и к Роуз. А возможно и к Анджелике. – Но первым делом меня интересует, существовала ли какая-то связь между Эмилией и Дафной дю Морье. Эш предположил, что они все посещали одну и ту же школу во Франции.