И по правде говоря, предложение Клары было очень кстати, перед выездом из отеля кофе я не успела перехватить.

– Кофе было бы очень здорово, спасибо.

– Со сливками и сахаром?

– Просто черный.

Клара кивнула.

– Ладно, тогда устраивайтесь, а я принесу его вам в комнату через несколько минут.

Гостевая спальня выглядела ровно так, как я помнила, – нарисованная Анджелика, мрачно взирающая с портрета, стены в мягких тонах и накрахмаленное постельное белье – элементы женственности, совершенно выбивающиеся из оформления остального дома. Прикроватная тумбочка пуста, как и комод. Никаких дю Морье, Сильвии Плат или Оливии Фицджеральд. Вообще никаких книг.

Я сбросила туфли, легла на кровать и уставилась на Анджелику, такую мучительно прекрасную и одновременно вызывающую оторопь. Она явно ни разу в жизни не краснела от смущения. Я задумалась, кто нарисовал ее такой, как это происходило? Она позировала здесь, в доме, или художник рисовал по памяти или с фотографии уже после ее смерти? От этой мысли меня пробрала дрожь.

Я так засмотрелась на портрет, на зеленые глаза Анджелики, что не заметила даже, как в комнату вошла Клара (она вообще стучала?), пока не услышала обращение по имени и буквально подскочила на кровати, увидев Клару рядом с собой.

Она негромко рассмеялась.

– Простите, не хотела вас напугать. Я думала, вы слышали, как я вошла. – Она поставила чашечку дымящегося кофе на подставке на тумбочку и рядом блюдце с какой-то булочкой. – Вот, на случай если вы проголодались. Эш сам испек вчера вечером, с изюмом и… кардамоном вроде бы? – Она в сомнении приподняла бровь. Я вспомнила переживания Эша по поводу шафрана и издала смешок. – Если вам что-то понадобится, просто скажите мне, хорошо?

– Спасибо, все в порядке. Я правда совершенно не хочу вас беспокоить, – в который раз повторила я.

– Никакого беспокойства, – произнесла Клара, хотя внезапно каким-то напряженным тоном. Воздух в комнате тоже вдруг стал словно горячим и душным, и я с трудом выдавила улыбку. Потом вспомнила, что Нейт забрал чемодан, сообщив, что домохозяйка постирает мои вещи.

– Да, мой чемодан. Если вы можете принести его и показать, где у вас прачечная…

– Я обо всем позабочусь, – оборвала Клара.

– Правда, не стоит, я сама могу постирать вещи. – Ужасно странно было выпрашивать назад собственную одежду.

– Чепуха, – быстро возразила Клара. – Я же сказала – вы гость Эша. – Она снова натянуто улыбнулась. – Я принесу их потом.

И она повернулась и ушла, прежде чем я успела еще что-то возразить.

Я растерянно уставилась в пустой дверной проем. Это же просто грязная одежда – почему же я так странно себя чувствую? Хм-м, может, потому что произошедшее и правда слегка странно, словно воочию услышала я голос Ноя в голове, но тряхнула ею, прогоняя видение. Эш – и, следовательно, Клара как его работница – просто стараются быть любезными.

Я достала из сумки блокнот и ручку и отхлебнула кофе – черный, крепкий и горький, именно как я любила. Попробовала булочку – одновременно пряную и сладкую, я таких никогда не ела; необычный вкус, но завораживающий. Прямо как сам Эш.

Я отбросила эту мысль прочь и задумалась, вспоминая фотографии Эмилии.

«Эмилия была потрясающей», – написала я на чистой странице, рассеянно рисуя цветочные лепестки вокруг «о». – «Юность во Франции? Связь с дю Морье? Все свидетельства о Ребекке пропали в пожаре…»

И тут мне пришло в голову, что даже если личные документы и фотографии сгорели вместе с домом у озера, должны были остаться какие-то записи о случившемся. В конце концов, бизнес Генри Эшервуда к тому моменту уже процветал, и о пожаре в его доме и гибели жены писали бы не просто в местных газетах, а по всей стране – если не по всему миру.

Я открыла ноутбук и вернулась на сайт с архивами газет. Попыталась найти что-нибудь по запросу «озеро Малибу, пожар 1942» – поисковик выдал «0 результатов». Я вбила «Эшервуд, пожар 1942» – выпала рекламная заметка в «Лос-Анджелес таймс», в которой «Магазины Эшервуд» предлагали купить пару серег с огненными опалами – «безупречный подарок на Рождество для самой особенной женщины в вашей жизни!». Я изменила запрос на «Эшервуд, пожар в доме 1942», и на экране снова издевательски замигало «0 результатов».

Но даже если из библиотеки в Малибу украли все печатные материалы об Эшервудах и смерти Эмилии, кому под силу было стереть все упоминания об этом событии в Интернете? Предположим, имея такие деньги и власть, как дед Эша, можно нанять специалистов, которые вычистят информацию о Ребекке, пожаре, самом существовании Эмилии, но встает вопрос – зачем? Что, связанное с пожаром и женой, Генри Эшервуд хотел скрыть от людей? И почему Эш, который так настойчиво желает обнародовать историю бабушки, уклоняется от ответов на самые простые вопросы?

Я допила кофе, доела булочку, закрыла ноутбук и отодвинула чашку и блюдце на дальний край тумбочки. Снова взглянула на портрет – теперь во взгляде Анджелики мне почудилось недоумение, словно она удивлялась и порицала меня за недогадливость, а возможно, и несостоятельность как писателя.

– Чего уставилась? – огрызнулась я и тут же захлопнула рот ладонью, сама не веря произошедшему.

Та-а-ак, надо собраться. Определенно, плохой признак – разговаривать с портретом покойницы.

Внезапно на меня навалилась невыносимая усталость, и я задумалась, а не сварила ли Клара кофе без кофеина. Веки закрывались сами собой, и держать их открытыми стоило большого труда. Возможно, если бы я немного вздремнула, по пробуждении происходящее обрело бы немного больше смысла. Руки и ноги стали неподъемными, и, забравшись в постель и ощутив прикосновение чистого до хруста белого белья, я аж вздохнула от удовольствия.

Последнее смутное размышление касалось одной зацепившей меня детали в словах Эша: если Эмилия Эшервуд погибла в том самом пожаре, как уцелели ее дневники и фотографии?

Я собираюсь предать все огню. Всю нашу жизнь, все, чем он владеет. В конце концов, он это заслужил, и в последующие дни я постоянно представляю, как исполняю свой план. Представляю, как обливаю бензином все, что он любит, зажигаю спичку и бегу к озеру, наблюдая, как вся его жизнь тонет в пламени, как он кричит.

Какая восхитительная картина.

Она великолепно подойдет для книги. Для книги, которую я все это время пишу. В конце концов, это история жены, история ее чувств и мыслей, когда она понимает, что муж бросил ее ради более молодой женщины, просто так. Жизнь подражает искусству, которое подражает жизни – это правда или вымысел? Все слова в этой фразе словно перетекают друг в друга, не разделенные границами смысла.

Я переписываю первую главу книги, вставляя в нее сцену с пожаром. Теперь в первых строках главная героиня бросает спичку и наблюдает за пламенем, пожирающим дом. От каждого написанного слова я получаю изысканное удовольствие, представляю выражение его лица, когда он поймет, что я описала его.

Предвкушаю, как эта книга, увидев свет, сокрушает его репутацию.

А потом, охваченная воображаемым пламенем, я понимаю: моя история достаточно хороша, чтобы показать ее кому-то еще. Конечно же не кузине – меня теперь разъедает тщательно скрываемая ненависть к ней, – но у меня есть школьная подруга, которая работает в нью-йоркском издательстве. Так что я звоню ей, спрашиваю, не хочет ли она прочитать мой роман, и она соглашается. Интересно, это потому, что я его жена? Или потому, что она помнит мое творчество в школе – кто разберет? В любом случае я благодарна, что мне было кому написать и что она ответила.

Книга проложит мне путь к свободе. Я перестану быть женой, стану писательницей, личностью. Все наконец узнают мое имя благодаря тем строкам, которые напишу, а не благодаря мужчине, за которого я вышла замуж.