— Ты чего орёшь? А? Я тебя спрашиваю? – Накидываюсь сходу на лохматого молочника с тележкой, уставленной кувшинами и большими флягами. В руках у молочника кувшин литров на пять.

— Ох! Мать моя женщина! – молочник отскакивает, икает, взмахивает рукой, делая попытку прикрыться от меня, и роняет кувшин.

Хрясь!

Глиняный кувшин не выдерживает такого обращения и разлетается вдребезги, оставляя после себя черепушки и большую белую лужу.

В воздухе отчаянно пахнет молоком. Хорошим, тёплым, сладким.

Молочник вытирает пот со лба и неистово дёргает глазом. От испуга, видимо.

Упс! Я не хотела… а чего он орёт? Детям спать не даёт.

— Ты чего орёшь ни свет, ни заря?! — продолжаю гнуть свою линию.

— Молоко продаю, — молочник вроде приходит в себя и перестаёт дёргать глазом.

— А орёшь зачем? – сбавляю напор и продолжаю сверлить молочника взглядом.

— Ну, дык, чтоб все слышали, — отвечает молочник и решительно подтягивает штаны. Бубенцы на его поясе яростно звенят весёлую мелодию.

Модник!

— Ну, услышали тебя, зачем опять орёшь?

— Э-ээ, — мычит молочник, оглядывается. Его взгляд замирает на луже парного молока и симпатичных черепушках от кувшина. Молочник вдруг начинает пыхтеть, краснеет, а потом вдруг сжимает кулаки и начинает вопить на меня, — ты, женщина, зачем мне убытки нанесла? Пять литров превосходнейшего молока… впустую… да я тебя… да ты!

— Чё орёшь опять, истеричка? Оплачу я тебе твои убытки. Счас, только за кошельком схожу.

Делаю шаг назад… и понимаю, что это настоящий попадос! Нету у меня денюжек местных. Ни копейки! Блинчики-оладушки! Чего делать-то?

Оглядываюсь на молочника и лучезарно улыбаюсь. Он, почему-то, косит глазом, делает шаг назад и утягивает за собой тележку. Чего это он?

— Мил человек, — подхожу ближе, — тут такое дело…

— Денег нет? – понимающе кивает головой молочник и отходит вместе со своей тележкой на пару шагов от меня.

— Не то чтобы нету, но местных совсем ни копейки, — радостно киваю я.

— Ну, тогда бывай, эм-м, женщина. Свидимся ещё.

Молочник резко хватает ручку тележки и, громко звеня поясными бубенцами, уносится вдаль по улице, оставляя позади себя лёгкое облачко пыли. И меня, стоящую разинув рот от удивления.

— И чего вопил? Чего возмещения убытков требовал?

Пожимаю плечами и возвращаюсь во двор. И только теперь замечаю дом.

Когда-то он явно был красивым. Кирпичный, в два этажа, крытый черепицей, с большими окнами и маленьким балкончиком, украшенным резными балясинами. В окружении чудесного сада. А теперь…

Заросший травой, запущенный сад окружает такой же запущенный дом. Кирпич кое-где обсыпался и в стенах появились небольшие трещины. Крыша лишилась части черепиц и явно протекает. Наверное, на втором этаже дичайшая сырость и плесень. Окна, через одно, зияют слепыми дырами, лишённые рам и стёкол. Некогда нарядное крыльцо обветшало, ступени осыпались и из них торчат обломки камней. Тяжёлая входная дверь, по виду из дорого сорта дерева, облезла, рассохлась и потрескалась.

М-да. Богатое наследство досталось Алиске. Латать не перелатать.

Пока я разглядывала фронт предстоящих работ, организм напомнил о себе. В желудке вдруг заурчало. Голодно так, протяжно.

— Ух, кофейку бы сейчас и булочку. Синнабон с корицей. Тёпленький, — мечтательно подумала я и зашла в дом.

Заваленная комната с метровыми шатрами из пыли оказалась большим вестибюлем, из которого выходило несколько коридоров. Но подход к ним, как и к лестнице на второй этаж, преграждали кучи хлама, коробки и какие-то высокие ящики.

Свободным был только узенький проход, ведущий куда-то вглубь дома и проходящий мимо комнатки, в которой сладко сопела Алиска.

Тихонько, на цыпочках, стараясь не потревожить сладкий сон девочки, я прокралась по проходу и вышла на кухню.

— Божечки-кошечки! – выдохнула я, — они тут, что, весь хлам из города хранят?

Кухня такая же прекрасная, как и всё увиденное мною до этого. Запущенная, замусоренная и огромная.

Плита с толстым слоем нагара и масла. Сковородки, чёрные от наслоения грязи. Пыльные и поросшие паутиной шкафы. Столы, заваленные грязной посудой вперемешку с некогда чистыми, но теперь пыльными донельзя, стаканами и салатницами.

И вездесущая, жирная паутина, как старая грязная шаль, окутывает столы, высокие потолки, стены, проёмы окон.

Бр-р-р! Что тут вообще творилось? Пировали вурдалаки и кикиморы?

Гр-р-р! – снова напомнил о себе желудок.

Ладно, сейчас отыщу чайник и воду, попытаюсь развести огонь и нагрею чаю. А потом… потом видно будет, что будет потом.

Жаль, нельзя вызвать клининговую службу. Эти девочки-феечки, со своими волшебными пылесосами и чистящими средствами, за день бы вывезли весь этот срач.

— Так, мать, хорош мечтать! Ищи чайник и воду. Надо умыться и позавтракать. – Приказала я себе.

Чайник, чумазый, как Гекельберри Финн, нашёлся на столе, рядом с ним громоздился рваный башмак и засохшая корка сыра.

Вполне очаровательные, если бы не толстенный зелёный слой окисла, медная раковина и медный же краник царственно обитали между плитой и длиннющим деревянным столом.

Кран, несмотря на зелёный налёт, превосходно работал. Вентиль легко повернулся и в раковину хлынул поток прозрачной воды. Я ополоснула чайник, набрала в него воду и взгромоздила на плиту.

Оглянулась в поисках дров – пусто. Оглядела печку – и не нашла ни одного отверстия или дверки, чтобы те самые дрова можно было запихать внутрь печи. — Э-м-м, — протянула я, разглядывая мокрый чайник, — вот и попили чаю. Горшочек вари, блин! – отчаянно прошипела, глядя на печку, — вари, зараза, я есть хочу!

Пуф-ф!

Под чайником вспыхнуло и заплясало необычное красное пламя!

— Ой! – отшатнулась я, — а, что, удобно. И за коммуналку платить не надо. Только, как я это сделала?

Заглянула под печку – обнаружила толстый слой грязи. И всё. Нет ни трубок, ни каких-то приспособлений для подачи газа. Да и не похож огонь на тот, что бывает от газовых плит. Тот огонёк голубой, а этот как маков цвет.

— Волшебство одним словом, — вынесла я вердикт и пошла выковыривать из завалов чашки. Надо же их в божеский вид привести. Из грязных пить не буду.

— А-А-А-А!

Истошный крик Алиски разнёсся по дому. Хрупкая чашка выскользнула из моих рук и звонко хряпнулась об пол, разлетаясь на осколки. Предчувствие беды железными пальцами сдавило мне сердце.

— Алиска, деточка! – взвыла я, схватила первый попавшийся предмет в руки и помчалась на помощь.

Глава 5

Алиска сидела на кровати и практически по-волчьи взвывала, запрокинув голову к потолку.

— Где беда? Кто обидел? – Разъярённой фурией влетаю в комнату, готовая растерзать каждого, кто посягнёт на жизнь и здоровье сиротки.

— А-а! – голос Алиски теряет громкость, девочка поворачивает голову, видит меня и взвывает с новой силой, только тональность вопля меняется. – Дона… я думала…Ик!

— Да что случилось? – я растерянно оглядываю комнату и понимаю, что никого тут нет, кроме нас. Смотрю на свои воинственно вздёрнутые руки с крепко зажатым в них половником – теряю воинственность и откидываю поварёшку в сторону. Потом просто присаживаюсь рядом с Алиской и крепко её обнимаю. – Ты чего?

— Я.. я, — Алиска перестаёт рыдать и теперь икает, — Ик… я думала… ик.. дона Света… ик, что ты меня бросила. И ушла. А я опять одна. Совсем.

Алиска прижимает ко мне свою лохматую голову и теперь просто тоненько плачет, вздрагивая тощими плечами.

— Да разве я тебя брошу, детка? – глажу её по голове, а сама тоже роняю горячие капли. Они солёным дождём оседают на волосах Алиски и искрятся алмазными каплями в лучах утреннего солнца. – Как же ты настрадалась, бедная. Куда небо смотрело? Мимо тебя смотрело равнодушное, глаза вывернув наизнанку! Поплачь, детка… вылей все слёзы, что накопились. Пусть они смоют всё плохое, что у тебя было. Пусть ручьём весенним унесут печали и горести, захватят беды с собой и болезни. Пусть солнечные лучи одарят твою голову золотом, а сердце теплом, чтобы жила ты и радовалась. А я рядом буду, пока нужна тебе. Плачь, детка. Пусть это будут твои последние горькие слёзы.