– Добрый день, мадам, – сухо произнес он и кивнул Нау. Потом быстро подошел к «трону» и начал срывать ее гербовое полотно – старую и любимую зеленую шелковую ткань с ее девизом «В моем конце – мое начало». Она упала с громким шелестом и окутала «трон», как шатер.

– Прекратите! – закричала Мария. – Что вы делаете?

Она бросилась к нему быстрее, чем когда-либо после своего прибытия в Англию. Он изогнул бровь и холодно посмотрел на нее.

– Что ж, мадам, как видно, вы можете двигаться весьма быстро, если хотите. – Он начал складывать ткань, прижимая ее к груди.

– Не трогайте! – крикнула она. – Положите обратно! Я приказываю вам!

Он остановился и сухо рассмеялся:

– Приказываете мне? Но вы не мой монарх, и я не приносил вам клятву верности.

– Да, вы не мой подданный, но подданные других монархов обязаны вежливо относиться к любым правителям.

– Из какой книги вы взяли это правило? – осклабился он. – Из французских рыцарских романов, которые вы так любите?

– Из книги обычных человеческих приличий, – ответила она. – По какому праву вы забираете этот символ моей королевской власти?

– Вам с самого начала не было разрешено пользоваться им, поэтому я имею полное право сделать это, – ответил Паулет. – У меня нет приказа по этому поводу, но все, что не разрешено, должно быть запрещено.

– Нет, – внезапно возразил Клод Нау. – Как раз наоборот: все, что не запрещено, должно быть разрешено.

– Молчи, слуга! – отрезал Паулет. – Ты лаешь, как один из псов твоей госпожи! Если вы, мадам, обеспечите мне приказ от королевы Елизаветы, то я сразу же верну вам эту безделицу. – Он сунул ткань под мышку.

– Как я могу получить что-либо от королевы Елизаветы, когда мне не разрешают писать письма? Вы и ваш друг Уолсингем перекрыли мои каналы связи с внешним миром. Я не могу ни посылать, ни получать письма! Пожалуйста, сэр, не губите эту вещь: она принадлежала моей матери!

– Если вам запрещено писать письма, то лишь потому, что вы написали их слишком много в недавнем прошлом, – процедил Паулет. – Подстрекательские письма, мятежные письма, угрожающие королеве Елизавете и благополучию Англии! Папистские письма!

Он плюнул на грязный деревянный пол.

– Вы только и делали, что водили пером по бумаге и призывали ваших грязных католических союзников вторгнуться в Англию! Нет, теперь вы ограничитесь своими мемуарами и вашим болтливым французским секретарем – это все, что я разрешаю.

– Но я должна иметь право писать королеве Елизавете, – настаивала Мария. – Даже нижайший из подданных имеет такое право.

– Ах, теперь вы заговорили о правах подданных? Значит ли это, что вы являетесь подданной ее величества?

– Нет! Разумеется, нет. – Как быстро он соображает!

– Тогда вы должны примириться со своим наказанием.

– В чем я виновата?! – воскликнула она.

Паулет с отвращением покачал головой:

– О, мадам, вам хорошо известно об этом!

Он повернулся и вышел из комнаты. Мария не давала ему разрешения уйти, но, с другой стороны, он не считал себя обязанным слушаться ее.

Когда дверь захлопнулась, она повернулась к Нау:

– Вы когда-нибудь видели подобное бесстыдство? Напишите об этом, Нау, напишите, чтобы когда-нибудь другие могли узнать об этом и судить сами!

Его трясло от гнева.

– Обычный маленький человек, даже не дворянин! Все претензии на то, что вас считают гостьей, исчезли вместе со Шрусбери; этот человек определенно тюремщик. Он держит вас в замке, который не принадлежит ему. Он получает приказы даже не от королевы, а от ее главного секретаря и следует указаниям Уолсингема.

– Да. Помните тот день, когда Паулет объявил нам его правила? Никакого общения между нашей челядью и обитателями замка; моим слугам запрещается выходить на стены; кучер не может выезжать без охраны Паулета; никаких прачек; я могу говорить с любым из его слуг только в его присутствии; нельзя принимать или отправлять никаких писем, если они не проходят через французское посольство, а потом через его руки. Он вскрывает мои письма и нагло вручает их мне со сломанными печатями! Какой срам, Нау, какой позор!

– Это новый мир избранников Божьих, – сказал Нау. – Он делает тиранов из маленьких людей.

Мария все еще дрожала:

– Мой герб! Эмблема моего королевского достоинства!

– Они не могут отнять ваше королевское достоинство, мадам. Именно поэтому они боятся его символов.

Мария и ее сильно уменьшившийся двор уже почти два месяца находились в железной хватке Эмиаса Паулета. Еще никогда она не знала такого уныния, не только из-за нездоровья и мрачной обстановки, но из-за самодовольной враждебности их пуританского тюремщика. Она не сомневалась, что ее передали на его попечение, поскольку он считался нечувствительным к любому воздействию. Всю свою жизнь она радовалась способности вызывать симпатию у других людей, как только они встречались с нею. Лишь Нокс моментально невзлюбил ее и считал ее капризной и надоедливой. Теперь дух Нокса как будто воплотился в теле другого человека, и та же самая враждебность сочилась из прищуренных глаз Паулета каждый раз, когда он смотрел на нее.

Старая мадам Райе умерла через пять недель после прибытия; ей было почти восемьдесят лет, поэтому холод и сырость быстро доконали ее. Мария со скорбью наблюдала за ее похоронами в маленькой приходской церкви Святой Марии неподалеку от стен Татбери. Раньше там находился бенедиктинский приорат, основанный в знак благодарности первому владельцу Татбери вскоре после смерти Вильгельма Завоевателя. Но Генрих VIII положил конец монашеским орденам, поэтому верную старую француженку и католичку похоронили по англиканскому обряду, а благочестивый Паулет прочитал фрагменты из Писания. Он настоял на своем присутствии; его темные глаза бегали по сторонам в поисках гонцов или слуг, передающих тайные сообщения.

«Все покидают меня один за другим, – подумала Мария. – Скоро я останусь совершенно одна».

Глядя на простой деревянный гроб, опускавшийся в могилу, она вознесла молчаливую благодарность за то, что отослала Мэри Сетон из этой преисподней льда и холода, так похожей на ад в описании Данте.

В марте Паулет нанес ей визит.

– Мадам, – сухо сказал он. – Мне неприятно слышать о том, что вы снова нарушаете мои правила. Я имею в виду католический обычай раздавать милостыню в Страстную неделю соответственно вашему возрасту. Мне сообщили, что вы раздали шерстяную ткань сорока двум бедным женщинам и, как будто этого было недостаточно, одарили восемнадцать бедных юношей в честь вашего сына Якова. Словно он нуждается в такой суеверной чепухе! Поскольку вы настаиваете на том, что все не запрещенное лично мною считается разрешенным, позвольте мне добавить это к списку запрещенных вещей. Больше никакой милостыни!

– Сэр, я больна телом и духом и нуждаюсь в молитвах бедных людей, – ответила Мария.

– Чушь! – вскричал он. – Довольно этих абсурдных рассуждений! Вы пытаетесь привлечь их на свою сторону, завоевать их преданность и восхищение. Но вы не сможете одурачить меня так же, как этих простаков.

Мария почувствовала слезы, подступившие к глазам, но удержала их.

– Я пришел к вам по другому делу, когда мне доложили об этих глупостях. Вот два сообщения, которые могут заинтересовать вас. – Он протянул ей два вскрытых письма и застыл на месте, явно собираясь проследить за ее реакцией.

– Вы можете идти, – сказала она. – Я могу прочитать их без вашей помощи.

Паулет скривился, но повернулся и ушел.

Мария подождала, пока он не скроется из виду, потом уселась за стол. Первое письмо было уведомлением от французского посла.

«Моя дражайшая дочь,

сообщаю Вам о мерах, недавно принятых парламентом, где преобладают пуритане и другие ревностные сторонники всего английского. Как Вам известно, личные советники королевы составили присягу верности, согласно которой они клянутся умереть за нее, наподобие старинного короля Артура и его рыцарей, и тысячи ее верных подданных подписали этот документ.