— Ладно, теперь дело выправляется. Здесь хорошей еды сколько угодно. Все лучшее, что есть в Египте, попадает к нам на стол.

— Выправляется, да не выправилось, — заявил Олимпий, вскидывая голову. — Тебе нужно быть в наилучшей форме, чтобы очаровать Октавиана, когда он прибудет.

— Ну и шуточки у тебя.

— Какие тут шутки. Дело стоит того, чтобы попытаться. Ливия, наверное, ему уже надоела. Ну что ж, еще один женатый римлянин попадет в твою орбиту. — Олимпий закатил глаза. — Говорят, он неравнодушен к коринфским сосудам. Ты могла бы спрятаться в пифосе, а потом вдруг выскочить.

Ну что поделать с ним?

— Ты сам понимаешь, о чем говоришь? Предлагаешь мне повторить один и тот же трюк дважды. Это слишком напоминает историю с ковром. — Я вздохнула. — Нет, боюсь, нынче я придерживаюсь другого образа мыслей. Но твоя помощь мне действительно требуется. Мне нужен лучший яд, какой ты можешь достать.

Улыбка пропала с его лица.

— Ты хочешь отравить его?

— Нет. Не его.

Олимпий был застигнут врасплох и потрясен. Я никогда прежде не видела, чтобы его облик столь явно выдавал чувства.

— Нет! — вскричал он, вскакивая на ноги. — Как ты могла обратиться с этим ко мне?

— Дорогой друг… — Я тоже встала.

— Нет! Я сказал — нет! — В нем боролись ужас и гнев. — Я не могу!

— Но если отказываешься ты, то кто же? — спросила я. — Боюсь, это окажется необходимым. Если ты не поможешь, мне придется прибегнуть к другим, худшим средствам.

— Я не могу использовать свои знания таким образом! — отрезал он. — Даже если бы мог, никогда не стал бы помогать тебе в… Ты мой друг, спутница всей моей жизни, ты мне дороже чем… чем…

— Тем больше у тебя оснований помочь мне. Или ты хочешь, чтобы меня подвергли пыткам? Забрали в Рим и казнили? Будет лучше, если я паду от меча или кинжала? Я в безвыходном положении!

Сейчас я и вправду чувствовала, что попала в ловушку: выдала свои намерения, не заручившись его поддержкой.

— Та Клеопатра, которую я знал, предпочла бы встретиться с врагом, а не уклоняться от него, да еще таким образом.

— А я и собираюсь. Будь уверен, все возможные средства — политика, дипломатия, подкуп, жертвы, чары — будут использованы. Но если они не подействуют, я должна быть уверена, что сумею избежать унижения и пыток. Должна знать, что сама определяю свою участь.

— Это преждевременно. Октавиан в Риме. Все спокойно.

Ну почему он не понимает!

— Но мы же знаем, что он явится! — воскликнула я. — И должны быть готовы.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Ты сказала про жертвы и чары. Что именно у тебя на уме?

— Я попытаюсь улестить Октавиана, отправлю ему мои царские регалии, обращусь к нему с официальной просьбой передать престол моему сыну. Это политика и дипломатия. Я спрячу свои сокровища и пригрожу, что, если он не примет мои предложения, я уничтожу все. Это подкуп, а возможно, и жертва. Наконец, я встречусь с ним и напомню ему о чувствах, которые испытывал ко мне Цезарь. Возможно, он не решится вредить жене своего «отца». Тут мне придется использовать свои чары.

Таков был мой приблизительный план. Умирать я не хотела, но была готова к этому — вот в чем разница.

— А если, увидев тебя, он поддастся… твоим чарам и пожелает твоего расположения?

Я размышляла об этом. Это представлялось не слишком вероятным, ибо заклятые враги редко проникаются иными чувствами. С другой стороны, победители склонны рассматривать женщин как обычную добычу, в ряду трофеев своей победы. Овладеть женщиной Антония означало бы окончательно и полностью восторжествовать над поверженным врагом — большего трудно пожелать.

Сама мысль об этом казалась отвратительной. Я не была уверена, что вынесу такое даже ради Египта, даже ради Цезариона. Яд куда предпочтительнее. Но вовсе не обязательно сейчас во всем признаваться. Даже нежелательно.

— Сначала мне придется как следует выпить, — промолвила я. — И может быть, ты не будешь столь щепетилен и дашь мне что-нибудь, способное стереть память, чтобы добавить в бокал с вином.

Я надеялась, что сейчас подойдет именно такой ответ. Пусть думает, будто я хочу жить, пока не даст мне яду.

— Ты не остановишься ни перед чем! — воскликнул он в невольном восхищении.

— Я в отчаянном положении. Не усугубляй его.

— Я не для того спасал твою жизнь, когда ты рожала близнецов, чтобы потом убить тебя собственными руками. — Он решительно покачал головой. — Яда ты у меня не получишь.

— Значит, ты более жесток, чем Октавиан!

Ладно, не одно, так другое. Может быть, мне еще удастся уговорить его, а пока попробую заручиться его поддержкой в ином.

— В таком случае, я хочу, чтобы ты пообещал мне выполнить другую мою просьбу.

— Прежде мне необходимо узнать, в чем она заключается, — заявил Олимпий, скрестив руки на груди.

— О, ничего ужасного. Ты должен забрать из Александрии два списка моих воспоминаний и поместить один в тайник в постаменте большой статуи Исиды в ее храме в Филах. А другой отвезешь в Мероэ к кандаке.

— Мероэ! Ты хочешь, чтобы я отправился в такую даль? — возмущенно воскликнул он.

— Думаю, после прибытия Октавиана ты сам почувствуешь необходимость совершить путешествие. Ты обещаешь? Это все, чего я прошу.

— Все? Да ты знаешь, где это находится?

— Знаю. Я там была, если ты помнишь. Думаю, и тебе не помешает оставить Александрию на год или около того. А когда вернешься, Октавиана здесь уже не будет.

— А тебя? Где будешь ты? — спросил он подозрительно.

— Если ты не передумаешь, меня, скорее всего, заберут в Рим. Но давай не будем сбиваться на обсуждение других вопросов. Сначала закончим со свитками. Ты обещаешь?

Он вздохнул.

— Ну, наверное, да.

— Ты обещаешь? Даешь слово?

— Да.

— Хорошо. Я знаю, что тебе можно верить.

Время неумолимо текло своим чередом, ночи становились темнее, но мрак у меня на душе был непрогляднее, чем снаружи: сердце мое заполняли страх, ненависть и тревога. Я продолжала обучать Цезариона, показывала ему архивы, счетные книги, старалась привить знания, необходимые правителю: как отбирать чиновников, как разбирать письма по важности и по назначению, как награждать за хорошую службу и наказывать за дурную. Немало времени я проводила с Александром и Селеной, рассказывала им про Антония, чтобы они ощущали его присутствие. Я показывала его награды и вспоминала битвы, где он заслужил их. Вместе с близнецами приходил и Антилл, возможно, нуждавшийся в таких рассказах больше других. Он был одинок. Александрия оставалась для него чужой. Он вырос далеко отсюда, давно лишился родной матери, а из дома приемной его привезли сюда. Я сочувствовала ему и понимала: скоро и Цезарион окажется в том же положении. Ни отца, ни матери, ни мачехи.

«Антиллу все-таки легче, — промелькнула у меня мрачная мысль, — его хорошо знает Октавиан».

Его, по крайней мере, вернут к Октавии и будут обращаться с ним хорошо.

Что до младшего, пятилетнего Филадельфа, то с ним я просто играла, наслаждаясь его беззаботным смехом и отсутствием вопросов, отвечать на которые слишком больно.

Однажды Мардиан появился с особенно угрюмым видом, выдававшим суть полученного донесения.

— Ну, что там еще? — со вздохом спросила я.

Неприятности следовали одна за другой непрерывно, как волны, бьющиеся о волнолом. Хороших новостей не поступало вовсе, были только плохие и очень плохие. И мы ждали худшей из возможных — о том, что Антоний…

— Корабли, — простонал он, вручая мне письмо. — Малх.

Мне казалось, что меня уже ничем не проймешь, но как бы не так! Я прочла, что Малх приказал сжечь дотла мои корабли, значит, огромный труд по перетаскиванию судов через песчаный перешеек в Красное море был проделан лишь для того, чтобы к ним поднесли факелы и превратили их в головешки.

— О боги! — воскликнула я. — Все мои враги подняли головы!