— Римский закон? — переспросила я в недоумении. — Что значит для тебя римский закон?

Цезарь выпрямился и сделал несколько глубоких вздохов.

— Эту мысль не следует высказывать вслух, — заявил он.

— Эта мысль у всех на уме. Ты потряс римский мир до основания и теперь можешь диктовать ему такие законы, какие тебе угодно.

Медленно потянувшись, Цезарь взял мое лицо в ладони, приблизил к своему и после долгого поцелуя пробормотал:

— Египет, Египет, как ты опасен! Стоит задержаться тут подольше, и пропадешь. Между тем я оставил Рим, будучи полководцем, а должен вернуться туда…

— Царем, — прошептала я. — Вернуться туда царем.

Он должен стать царем, таково его предначертание!

— Я хотел сказать — Амоном, — сказал он с улыбкой.

Как и подобает победоносному военачальнику, Цезарь подхватил меня на руки и отнес на постель, раздвинул шелковый полог и уложил на леопардовые шкуры. Я нежилась, ожидая, когда он присоединится ко мне. В последние недели я особенно истосковалась по близости с ним, ибо он постоянно отсутствовал — либо физически, либо мысленно. Война породила множество финансовых проблем, и текущие заботы не позволяли расслабиться. Я за это время с печалью осознала, что нуждаюсь в нем, как в отдыхе, свежем воздухе и запахе цветов на ветру. Его присутствие само по себе было радостью. Разумеется, я могла существовать и без него, как выжила бы без отдыха, свежего воздуха или аромата цветов, сидя в темнице. Его отсутствие превращало в темницу даже великолепные царские покои.

Когда мы занимались любовью, мне казалось, что я была у него единственной, хотя и знала про его богатейший любовный опыт. Порой воображаемые картины его прошлого вызывали у меня жгучую ревность. Однако я утешала себя мыслью, что если он — моя первая любовь, то я — его последняя. Это позволяло мне вынести знание о Помпее, Кальпурнии, Сервилии, Марсии и… особенно Корнелии, что была его первой любовью.

Цезарь погасил лампы, и в окутавшей комнату темноте я услышала его приближающиеся шаги. Потом он оказался рядом в благоухающей ароматами темноте. Когда он обнял меня и прижал к себе, я задрожала от предвкушения наслаждений.

Некоторое время он лежал неподвижно, лишь грудь вздымалась и опадала, словно в такт плещущим под нами волнам. Но его неподвижность была полна скрытой мощи. Другие мужчины нетерпеливо набрасывались на предмет своего вожделения, а он сдерживался, причем так долго, что я даже подумала, не заснул ли он.

Неужели он так глубоко погрузился в собственные мысли, что снова позабыл обо мне?

Я уже стала погружаться в дрему, когда Цезарь неожиданно зашевелился, повернулся ко мне, прилег на бок и коснулся рукой моей шеи.

Его рука — сильная, но вовсе не грубая и мозолистая, какой принято считать руку солдата, — нежно поглаживала мою шею, щеку, ухо. Он проводил тыльной стороной пальцев по моей коже, будто ему достаточно было ощутить контуры тела. Я закрыла глаза и наслаждалась легкими, как перышко, прикосновениями; они одновременно успокаивали и возбуждали. Эти касания заставляли меня чувствовать себя драгоценной реликвией, произведением искусства, к которому коллекционер прикасается с благоговейным трепетом. Однако прикосновения становились все настойчивее, словно он, подобно слепцу, познавал меня на ощупь, запечатлевая в памяти линии и изгибы моего лица и тела. При этом Цезарь не проронил ни слова. Наконец он приподнялся чуть выше, повернулся и поцеловал меня. Поцелуй был легким, как и предшествовавшие ласки, но я испытала такой прилив удовольствия, словно возлюбленный овладел мной. Его дразнящее обещание воспламеняло во мне нетерпеливое желание.

Он начал касаться моих плеч, груди, живота — с той медленной тщательностью, что превращалась в пытку. Снаружи доносился тихий плеск волн Нила — податливых и уступчивых, как мое тело. Я почувствовала, как мои ноги расслабляются, словно плывущие по течению цветы, и обвиваются вокруг его длинных, крепких, мускулистых ног.

На мне было тончайшее шелковое одеяние цвета александрийского неба в сумерках — одно из самых любимых. Этот дивный шелк привозили не из страны Куш, а из неведомых краев, лежавших где-то за Индией, и он был прозрачен и невесом, как дымка раннего утра. Сейчас, когда я прижималась к Цезарю, мне казалось, что это и есть слой шелковистого тумана. Однако мой возлюбленный умело развязал шнурки и высвободил меня из поблескивающего кокона.

— Змее нужно сбросить кожу, — сказал он. — Приди ко мне обновленной!

И я действительно почувствовала себя так, словно освободилась не только от кожи, но и от части своего прежнего естества. Легкий наряд упал на пол рядом с кроватью совершенно беззвучно.

— За ним должна последовать твоя туника, — потребовала я.

Туника уже спадала с плеч, обнажая грудь Цезаря. Я сняла ее.

Едва уловимый ветерок шевелил занавеси вокруг нашей постели.

— Ауры света, игривые ветры составят нам компанию, — сказала я.

— Аурам тоже надлежит удалиться, — возразил он, — ибо я не желаю показывать наши удовольствия никому.

Он пнул ногой одну из занавесей, и она тихо обвисла.

— Значит, и боги слушаются тебя, — сказала я, одолеваемая таким желанием отдаться ему, что дрожала от вожделения.

— Иногда, — отозвался Цезарь и заключил меня в объятия.

Однако он не спешил. Там, где я торопилась, он медлил, за что я ему признательна по сей день, ибо помню все в мельчайших подробностях. Ласки затягивались, и я чувствовала себя как человек, изнывающий от жажды, когда ему не дают утолить ее сразу, но выдают воду понемногу — зато такую свежую, чистую и вкусную, что она становится божественным нектаром. И после этих любовных игр он отнюдь не разочаровал меня.

— Точно так же Галлия стоила девяти долгих лет, ушедших на ее покорение, — сказал он. — На опыте я усвоил, что иногда необходимо действовать стремглав, но порой полезно потянуть время.

Я находилась в таком состоянии, что говорить почти не могла, лишь сделала глубокий вздох и пролепетала:

— Удовольствия желательно растягивать, а вот боль пусть проходит побыстрее. Правда, память переиначивает наши чувства на свой лад. Когда мы оглядываемся, все радости предстают скоротечными, боль же кажется слишком долгой.

Я не увидела, но ощутила в темноте пристальный, устремленный на меня взгляд Цезаря.

— Клянусь тебе, — молвил он, — дней, проведенных с тобой, я не забуду никогда. Может быть, память и обратит их в прекрасные мгновения, но они не сотрутся из нее вовеки.

Мне показалось, что над нами нависла холодная мрачная тень.

— Какие печальные слова! — воскликнула я. — Вечно со мной так: не желая того, навела тебя на грустные размышления. — Я нервно соскочила с кровати и нащупала лампу, чтобы зажечь ее. — Нужно сейчас же выпить вина с пряностями, оно отгонит дурные мысли.

Я зажгла лампу и в ее слабом свете бросила взгляд на Цезаря — он распростерся на постели, обернувшись в простыню. Столбики балдахина с раздвинутыми занавесями как бы заключали его в рамку.

При смутном освещении он казался бронзовой статуей, а суровое выражение его лица на миг заставило меня и вправду подумать: уж не превратился ли он в изваяние? Потом он рассмеялся и протянул руку за вином, которое я налила в драгоценную чашу из оникса.

Царская ладья двигалась по Нилу. Из павильона на верхней палубе мы наблюдали за тем, как проплывали мимо окрестности — разлапистые пальмы, глинобитные дома с плоскими крышами, скрипевшие водяные колеса и сочная зелень полей. Жители прибрежных деревень издалека замечали наши наполненные ветром паруса, выбегали к реке и с любопытством провожали нас взглядами.

— Самая богатая страна на свете, — сказал Цезарь, прикрывая ладонью глаза от солнца. — Где еще можно видеть такие бесконечные зеленые поля, рождающие зерно для множества земель?

Я не могла понять, что звучит в его голосе, восхищение или зависть, и снова почувствовала укол страха.