Наконец из нильской разведывательной экспедиции вернулись преторианцы и предоставили мне всю собранную о регионе информацию. Итак, судя по их рапортам, Нил к югу от Мероэ разделяется на два рукава. Они последовали по внутреннему, потому что он был шире, но в результате вышли к топям и бескрайнему болоту. Им еще повезло, что нашли обратную дорогу. Черное дерево они не обнаружили, хотя я, помимо всего прочего, очень на это рассчитывал. Там произрастали деревья, похожие на черные, но с кривыми и тонкими стволами, так что использовать их можно было разве только для небольших резных статуэток или украшений. Мне передали образец, и я вынужден был согласиться. Золота тоже не обнаружили; в Нубии оно, конечно, есть, но вот южнее – ничего.

Как император, я был обязан присутствовать и председательствовать на бесчисленных и бесконечных, как мне тогда казалось, официальных мероприятиях. В июле проводились десятидневные игры в честь военных побед Цезаря. Далее шли фестивали императора Августа: весь месяц был посвящен его победе над Антонием и Клеопатрой – устраивали скачки на лошадях, а тягловый скот и вьючные животные, включая ослов, мулов, верблюдов и быков, распрягали и освобождали от работ. Консуалии в том же августе посвящались богу – смотрителю запасов зерна и подземных хранилищ силоса, во время этих празднований в Большом цирке устраивались скачки лошадей, мулов и ослов. Вулканалии проводили в честь бога разрушительного огня. И так продолжалось круглый год, потому, если я и пропустил какое-то из летних празднеств, это не облегчило мое бремя. Как же тоскливо и муторно год за годом проводить все эти церемонии, я даже готов был посочувствовать несчастным ослам, которых на них чествовали. Не многие способны понять, какую уйму скучных и трудоемких задач выполняет император, да еще и держась так, будто всем этим наслаждается.

По вечерам, избавившись от одежды и сняв с рук блестящее золото, я находил утешение в поэзии. Раньше поэзия была для меня чем-то вроде развлечения и способа выразить себя, теперь же стала моим спасением и моим святилищем, где царил покой и все оставалось неизменным. Да, была Сапфо, которая умела играть на струнах людских эмоций, и еще много других поэтов, способных ранить или задеть за живое, – почти все они были греками. Они посвящали свои стихи смерти и потерям, но обращались и к радостям настоящего, напоминая себе (и мне), что лишь настоящее мы можем противопоставить печалям и скорби.

«Но и от зол неизбежных нам богами послано средство»[453], – писал семьсот лет назад Архилох.

Что ж, я все вытерплю, у меня нет другого выбора.

«Люблю, и словно не люблю, и без ума, и в разуме»[454], – писал Анакреон спустя сотню лет, точно уловив эту сторону человеческого существования.

Спустя еще век Вакхилид писал:

Я читал и переводил их творения и находил в этом истинное утешение. Память, пусть обрывочная, о давних событиях сохранилась только благодаря поэтам. А потом я решил вернуться к заброшенной работе над эпической поэмой, посвященной Троянской войне. Моей Трое. Прежде меня больше занимала история Париса и его любовь к Елене, теперь заинтересовали другие аспекты этой истории. Например, то, что родная семья оставила Париса и как он позднее с ней воссоединился. Попытка предотвратить напророченное уничтожение Трои, которое в результате все равно случилось. «Мы не избегнем собственной судьбы…»

Я посвятил стихосложению достаточно времени, чтобы снова почувствовать себя достойным звания поэта, и решил возобновить литературные собрания, внеся в список участников моего кружка несколько новых имен. Мы встречались за ужином, а потом оставались, чтобы посвятить себя литературе. Это можно было сравнить с философскими собраниями греков, с той лишь разницей, что мы совместно сочиняли и подвергали критике творения друг друга.

Павильон в новом утопленном саду как нельзя лучше подходил для наших собраний. После того как столы с остатками еды уносили слуги, любая из двенадцати колонн могла служить хорошей опорой для выступающего, а журчание воды в фонтане неподалеку вполне сходило за аплодисменты.

Нашу встречу посетил и Петроний, которого я уже очень давно не видел. Он дружил с Отоном, и я сомневался, стоит ли его приглашать. Однако Петроний, насколько я мог судить, легко воспринял эту перемену в брачных отношениях. Пришел и Лукан. И Пизон, и Спикулус – гладиатор, увлекающийся поэзией (или поэт, увлекающийся гладиаторскими боями?). Посетили собрание и еще несколько молодых людей – сыновей сенаторов и библиотекарей, – в которых пробудилась страсть к сочинительству. По примеру муз мы все надели венки из плюща, дабы даже после возлияний сохранять ясность мысли. Вино подавали на любой вкус: сухое и сладкое альбанское пятнадцатилетней выдержки; каленское, которое было легче фалернского; и золотистое сполентинское.

– Сполентинского, – сказал Петроний прислуживающему нам рабу. – Но только если оно охлаждено талым альпийским снегом.

– Мой господин, у нас снег только с Апеннинских гор.

Петроний скривился так, будто возле его ног пробежала крыса.

– В таком случае я буду каленское. – Он повернулся ко мне. – Тебе нужно запастись снегом получше. У снега с Апеннин резковатый привкус – довольно странный, ты не замечал?

Нет, я ничего такого не замечал, и разница вкуса талого снега с разных горных вершин меня на тот момент мало интересовала.

– Поверю на слово моему арбитру вкусов, – пожал я плечами.

А чтобы до него лучше дошел смысл моих слов, заказал себе охлажденного местным снегом сполентинского.

И тут прибыли музыканты – один играл на авлосе, второй – на барбитоне. Мягкие звуки их инструментов переплетались с журчанием воды в фонтане. Особенно меня заинтересовал барбитон – басовая версия кифары, я бы хотел научиться на нем играть.

В ту первую нашу встречу я попросил каждого рассказать, над чем он работает и желает ли выслушать наши комментарии. А также предложил всем вместе сочинить строчки или отрывки стихотворений, которые вызвали затруднения у авторов.

– Я продолжаю работать над эпосом о гражданской войне, – поделился Лукан, возлежавший на мраморном полу среди подушек. – Думаю, еще не скоро закончу. Но три книги уже написаны, остановился на осаде Цезарем Массалии.

– А я ни над чем серьезным не работаю, – сказал Пизон, опустившись рядом на подушку. – Меня привлекают шутливые стихи и сатира.

– Мне нравится любовная лирика, – признался Спикулус, который не то что не сел, а стоял, даже не облокачиваясь на колонну; странно было услышать такое от мужчины с мышцами крепкими, как у быка.

– А как ты вообще увлекся поэзией? – искренне спросил я.

– Как и многие, кто живет за счет своего тела, я понял, что мое воображение ищет для себя какой-то выход, – ответил Спикулус. – Тренировки отнимают много времени, но при этом оставляют без пищи разум. И я начал питать его поэзией, как питал мясом свое тело.

Дальше и другие стали рассказывать о своих предпочтениях: кто-то тяготел к эпосу, кто-то – к лирическим стихам и песням, а кто-то – к сатире.

– А ты, Петроний? – спросил я.

– Я пишу роман.

– Это что такое?

– Ну, это… такой новый жанр. Повествование наподобие «Одиссеи», но не в стихах, а в прозе, и не возвышенным языком, а обычным, повседневным. Герой моей истории, как и многие герои эпосов, пытается избежать гнева одного из богов. Только бог этот не какой-нибудь Нептун или Юпитер. Нет, мой герой пытается умиротворить… Приапа, бога фаллоса. – (Все собравшиеся загудели и заулюлюкали.) – Так что можете себе представить, через что его заставил пройти Приап.