Я прибыл в сенат, чтобы объявить о двух играх и разъяснить разницу между ними. Прибыл в самой роскошной тоге, мягкой и дважды окрашенной в тирский пурпур. Сел, согласно протоколу, между двумя консулами – Титом Секстием Африканским и Марком Острием Скапулой. Решил, пусть все идет по правилам, ведь то, о чем я им сообщу, выходит за рамки всяких правил. Я встал:

– Эту сессию я собрал, чтобы объявить о том, что всех вас порадует.

Двести лиц смотрели на меня в ожидании и в то же время настороженно.

– Я приглашаю всех вас стать моими партнерами в проведении двух особенных игр. Первые, Большие игры, будут посвящены божественному спасению вечной Римской империи от недавней и не первой угрозы.

Сенаторы с непроницаемыми лицами ждали, что я скажу дальше.

«Расходы – вот что их пугает, – подумал я. – Что ж, им полегчает, потому что все расходы я возьму на себя».

– Ряд пьес мы посвятим империи и весь Рим пригласим их посмотреть, без платы за вход. Мы также устроим гладиаторские бои, танцы и балет, для чего предоставим мой амфитеатр, старый амфитеатр Тавра, театры Помпея и Марцелла и Большой цирк. И… – я спустился с невысокой платформы и, медленно поворачиваясь, посмотрел на каждого из сенаторов, – вы все и ваши семьи приглашены принять участие в представлениях и стать моими партнерами в празднестве. Да! Мужчины и женщины, юноши и девушки, старые и молодые, из семей сенаторов и всадников – вы примете участие в действах, а я предоставлю вам возможность обучиться в специальных школах. Те же из вас, кто не готов к таким тяготам, смогут выступить в роли хористов.

Самый упертый и дерзкий сенатор Тразея Пет, тот самый, который отказался голосовать за мои почести во славу спасения от коварной матери, поднял руку:

– Гладиаторские игры? Ты хочешь, чтобы мы дрались с гладиаторами?

– Никаких убийств не будет! – заверил я. – Но кто из вас втайне не хотел бы надеть шлем, взять в руку сеть и ринуться в бой? Вы годами смотрите бои, найдется ли среди вас кто-то столь трусливый, что не захочет хоть раз испытать свои силы?

Естественно, никто из сенаторов не признался бы в трусости, поэтому они просто закивали.

– Для этих игр я предоставлю снаряжение и условия для тренировок. И я обещаю, что некий человек выведет своего слона и устроит такое зрелище, что ваши внуки не поверят своим глазам.

Откуда-то донеслось тихое ворчание, но в целом они выглядели вполне довольными и, очевидно, хотели послушать, что я сообщу дальше.

– Вторые игры будут частными. Я назвал их ювеналиями – Играми молодых. Мы их устроим в честь моего первого бритья бороды. В отличие от первых игр с открытым доступом для всех римлян, от нищих попрошаек до генералов, эти можно будет посетить только по приглашению. Они пройдут на моих частных землях и в садах за Тибром; в этих представлениях вы тоже примете участие, причем как на латыни, так и на греческом. Это будут исключительно театральные представления, никаких атлетических выступлений. – Я снова поднялся на платформу и занял свое место между двумя консулами. – Это личное событие, но я желаю, чтобы вы его со мной разделили. Как вы знаете, первое бритье – особый случай, и каждый из вас помнит собственное бритье и какой праздник потом устроила семья. Вы все – моя семья…

Возможно, не стоило им об этом напоминать, как и о том, почему у меня нет своей семьи.

– …но в то же время я – преданный сын империи и принесу свою бороду Юпитеру на Капитолийском холме. Впервые ваш император так молод, что проведет церемонию первого бритья бороды, находясь в этом статусе. В то же время прошло уже пять лет с тех пор, как я стал императором. Все пять лет вы доверяли мне руководство и защиту империи, и я обещаю, что и дальше буду отдавать все свои силы ее служению.

Сенаторы стали тихо переговариваться, но вроде все были довольны услышанным.

– В Цезаревых садах устроим общедоступный пир с шатрами и прилавками, где будут подавать еду и напитки, а для удобства кругом разложат ковры и подушки. И все это оплачу я.

Поблизости на старой навмахии Августа, где он для развлечения реконструировал классические морские сражения, я буду отдыхать между представлениями, плавая на специально приготовленных лодках со своими самыми близкими друзьями.

– А в конце фестиваля вы увидите нечто превосходящее слона по своей уникальности. Это я вам обещаю, но ничего больше пока сказать не могу. Все откроется только в последнюю ночь.

Сенаторы заерзали на своих местах, их лица уже не были непроницаемыми, глаза возбужденно сверкали. Дело сделано – я перетянул их на свою сторону.

Время летело незаметно, подготовка к играм шла полным ходом: обновляли навесы в амфитеатре Тавра, углубляли и расчищали навмахию, на жетонах гравировали номера призов, слона обучали его трюку, а организованные мной школы ломились от желающих отточить свое умение в той или иной области. Похоже, многие обрадовались возможности погрузиться в другую жизнь, где толстый сенатор может побыть гладиатором, а юная девушка – укротительницей диких зверей.

Акте все не отвечала, но я ждал и при этом усердно, если не сказать истово сочинял стихи и музыку, которые в скором времени планировал исполнить на публике. Мне безумно хотелось выразить свои мысли и эмоции, но слов катастрофически не хватало. Петроний как-то подверг критике одного поэта, сказав: «Его идеи превосходят их воплощение». О, мне была знакома эта агония – агония артиста, который знает, что хочет донести до публики, но не может. Это сродни желанному до физических мук призу, который у тебя перед носом, но ты никак не можешь до него дотянуться.

Сенека с Бурром регулярно докладывали о том, как продвигается подготовка к играм, каковы сопутствующие процессу расходы, и о том, что по этому поводу говорят на улицах Рима. Их постигло разочарование – люди в большинстве своем хорошо относились к моей задумке.

– Горожане рады, – признал Бурр, – император, организуя свои игры, думает о них, как такому не радоваться?

– И конечно же, им интересно, что ты для них приготовил. Понятно, что простолюдины всегда надеются заполучить какой-нибудь приз, – заметил Сенека, – Они ведь, как тебе известно, жадные.

– Не более, чем все другие люди. Мы все жадные, и разница между нами лишь в том, чего мы жаждем. – Тут я прицельно посмотрел на поразительно богатого для стоика Сенеку. – А твой брат ведь неравнодушен к поэзии?

– Да, – выдержав недолгую паузу, ответил Сенека. – Думаю, ему это близко.

– О, вы, братья, все наделены даром стихосложения, – сказал я. – Потому мне и хотелось бы, чтобы он объявил мой выход на сцену на моих ювеналиях. Какое-то банальное представление мне совсем ни к чему.

– Что ж, хорошо, я спрошу… – улыбнулся Сенека (вернее, выдал слабое подобие улыбки).

Я не выдержал и рассмеялся:

– Знаешь, пора тебе уже маску надевать на наши встречи, настоящую, такую, как в театре, – твое лицо выдает все твои мысли. Но ты не обязан говорить за других, возможно, твой брат почтет за честь мое предложение. Я слышал, у него мягкий характер.

– Так и есть, и, увы, крепким здоровьем он похвастаться не может.

– Еще одна фамильная черта, – заметил я. – Но вы, несмотря на слабое здоровье, не опускаете рук и двигаетесь к поставленной цели. В общем, передай мои слова брату, я был бы рад с ним познакомиться.

Груз, то есть свинцовая плита, сослужил свою службу – мой голос стал сильнее, хотя я так и не воспользовался прописанным Аристотелем средством. Да, я ждал Акте и в ожидании закончил поэму и сочинил к ней музыку. Плюс к тому я собрал группу молодых александрийцев, которых назвал августианами. Эти ребята должны были ритмично хлопать во время моего выступления, как было заведено в Египте. Хлопки были трех типов: первый – «пчелы» (громкое жужжание); второй – «черепица» (отрывистые хлопки сложенными лодочкой ладонями); «кирпичи» – тяжелые и сильные хлопки открытыми ладонями. По задумке августианы сидели среди публики и хлопали в подходящие моменты, и разные типы хлопков сигнализировали об отношении к происходящему на сцене.