Медленно, задумчиво они отпили из чаш.

Говоря эти слова, Иисус заверял их, что будет с ними на каждой трапезе, пока они живы. И в этот вечер он действительно пребывал с ними. Вино, темное и крепкое, воистину казалось кровью.

— Мы… мы остаемся здесь, — промолвил под конец Петр. — Нам должно держаться вместе. И никогда не забывать.

— Но без Иисуса что мы будем делать вместе? — Голос Фомы звучал горестно. — Он говорил нам о любви, о служении, но это было обращено лично к каждому из нас. Он не указывал на то, что мы должны действовать сообща, и уж тем паче как именно нам действовать. Не правильнее ли будет просто разойтись по домам и провести остаток дней, вспоминая Иисуса?

— Воспоминания тускнеют и стираются, — с неожиданной страстностью заявил Иоанн. — Не думаю, чтобы Иисус ждал от нас только сохранения памяти о нем.

— Но чего еще, если это все, что у нас осталось? — спросил Петр. — Он даже не записал ни одной своей проповеди, ни одной притчи. Даже в этом нам приходится полагаться лишь на собственную память.

— Я кое-что записал, — возразил Фома. — Но конечно, эти записи неполны.

— Все прошло, все кончено… — пробормотал Петр. — Конечно, мы всегда будем помнить его, чтить его, может быть, раз в год будем собираться вместе… Преломлять хлеб, пить вино и говорить о нем. Но… — Не закончив фразу, он отхлебнул из чаши.

Снаружи сгущалась тьма. Круг был разорван, Иисуса не стало. Но в то же время, что бы там ни говорил Петр, он в каком-то смысле присутствовал здесь и повсюду. Почему Петр не видит, не замечает этого? Мария посмотрела на ломоть. Означали ли слова Иисуса, произнесенные им над хлебом в ту вечерю, что чудесное преображение коснется и каждого куска, преломленного в будущем во имя его? Хлеб был другим. Ей даже почему-то не хотелось доедать его, хотя она знала, что сделает это вопреки нежеланию. Медленно Мария поднесла ломоть ко рту и еще раз надкусила. Ну конечно, Иисус здесь, рядом с ними. Почему остальные этого не видят?

Неожиданно Мария почувствовала себя защищенной, пребывающей в безопасности. Да, все они смертельно напуганы, но эта странная маленькая церемония действительно, пусть на краткий миг, вернула к ним Иисуса. Потом все исчезло, развеялось, как тают видения или утихает восторг, но если кто-то успел ухватить этот миг и воспользоваться им, чтобы укрепить свои силы, тогда…

Лик Моисея, прояснившийся после разговора с Богом, потускнел. Благодать Господня, осенявшая новопостроенный храм Соломона, покинула его. То ощущение глубочайшей силы, исходящей от Иисуса, которое она испытала под мокнувшим под дождем навесом, тоже со временем ушло. Однако это не делало все перечисленное менее реальным.

«Почему Господь не позволяет нам удержать эти великие мгновения? — мысленно вскричала Мария. — Будь мы способны видеть их, держаться за них, возвращаться в минуту слабости… тогда мы не колебались бы. Почему же Бог отнимает это?»

Мария уставилась на свою чашу, на дне которой еще осталось несколько капель вина. Вина Иисуса, через которое он присутствует среди них.

«Говорю вам, что отныне не буду пить от плода сего виноградного, до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца моего».

Таковы были его слова. Но никогда более ему уже не испить вина с ними.

— Нам надо отдохнуть, — сказал Петр.

Все согласились. Они собрали со стола остатки еды, включая вино и хлеб.

На этом все завершилось, и Иисус, незримо пребывавший с ними, оставил их.

Они спали — или, во всяком случае, пытались спать. Потушили свет и улеглись. Мария слышала обычные ночные звуки. Кто-то ворочался, у кого-то поскрипывала кровать, до нее доносилось сопение и жалобное постанывание.

«Как только забрезжит рассвет, я пойду в гробницу, — сказала себе Мария. — Я бы и сейчас пошла, но…»

По правде сказать, перспектива ковылять к гробнице по усыпанной камнями земле в кромешной тьме повергала в страх. А уж необходимость в той же тьме войти в могильную пещеру — и вовсе.

У ее изголовья стояли три маленьких сосуда с ароматическими маслами для помазания: смирна из Эфиопии, гальбан, сладкая восковая смола из Сирии и самое драгоценное из всех, благоуханное нардовое масло из Индии. Его было нелегко найти даже на богатом иерусалимском рынке, а стоимость оказалось такова, что Мария, сумевшая приобрести лишь крохотный флакончик, радовалась и этому.

Как долго тянется ночь! Ей не терпелось отправиться в путь. Какое-то лихорадочное чувство заставляло Марию спешить с исполнением последнего долга. Она хотела поскорее приступить к делу… и чтобы все быстрее осталось позади.

Спала ли она? Видела ли сны? Трудно сказать, со смертью Иисуса в ее голове все так перемешалось. Мария услышала первых петухов, но за окном по-прежнему царила непроглядная темень. Потом петух прокукарекал еще раз, где-то в отдалении прогромыхала по булыжнику ранняя повозка — верный признак начала нового дня.

Мария молча поднялась и обулась. На ночь она не раздевалась, чтобы, проснувшись в сумерках, не возиться с одеждой и не будить остальных. Сейчас ей оставалось только накинуть плащ, лежавший в ногах постели, и взять в руки три склянки. В дверях Мария задержалась и оглянулась на темную комнату.

«Я люблю вас всех», — не разжимая губ, сказала она.

Город еще спал, повозка, шум которой Мария слышала, наверное, была самой первой. Пробирало утренним холодом, над головой хаотично поблескивали искорки звезд. Убывающая луна еще висела в небе: время было скорее ночное, чем утреннее.

Однако до ее слуха уже доносилось пение ранних пташек, гнездившихся в ветвях деревьев за городскими стенами. Ну конечно, ведь сейчас весна, время брачных игр, строительства гнезд… При нынешних обстоятельствах расцвет природы воспринимался учениками Иисуса как издевательство. Громкий щебет и переливчатые трели, словно стремившиеся быстрее разогнать ночь, сопровождали Марию на всем пути по каменистой равнине.

Лунный свет, отражавшийся от серых скал, помогал ей не сбиться с пути и не покалечить ноги. К ее облегчению, никто за ней не увязался: Мария, хотя и не скрывала своего намерения, напрямую присоединиться к ней никого не приглашала, именно потому что боялась: а вдруг кто-то вызовется? Особенно мать Иисуса.

Мысль о камне, закрывавшем вход в пещеру, пришла ей в голову, только когда Мария приблизилась к гробнице. Большой, тяжелый камень. До сего момента она если и вспоминала о нем, то в поэтическом смысле, как о чем-то отделяющем свет от тьмы, но не как о реальном препятствии, имеющем немалый вес.

«Я справлюсь с ним, — твердо сказала она себе, — сдвину его, он находится там недолго, еще не просел, и мне удастся его отвалить. Не может быть, чтобы не удалось».

За поворотом начался сад, свежая зелень которого различалась даже в раннем сумраке. До сада ей пришлось добираться по неровной, каменистой тропе, а теперь Мария словно перенеслась в Эдем. Под нога ей лег травяной ковер, а над головой зашелестели кроны цветущих деревьев. Ближе к могильному склону располагались клумбы с аккуратно высаженными розами и какими-то другими цветами, какими именно — не разглядеть. А под цветущим миндальным деревом, приглашая присесть, стояла каменная скамья.

Мария опустилась на нее и поставила сосуды с благовониями у ног, намереваясь дождаться рассвета. Чувствуя, что поступила правильно, в ранний час придя сюда, в этот дивный сад, где пребывал ныне дух Иисуса, она склонила голову и стала горячо, искренне молиться. Молиться за учеников, своих товарищей, за заблудших родных, с которыми ей пришлось расстаться, за себя, чтобы хватило отваги войти в гробницу, и, конечно, за Элишебу. За то, чтобы как-нибудь, когда-нибудь они снова встретились и она обрела прощение, а дитя ее — благословение в этой жизни.

«Пусть ей будет дано больше, чем могу предложить я, — думала Мария, — ибо сама я ныне понятия не имею, как жить дальше».

Я последовала за учителем, которого объявили преступником, — и сама моя жизнь ныне в опасности. Я по-прежнему не настоящая мать для нее, все еще нет.