— Мы приветствуем наших гостей, — сказал Иосиф, кивнув в сторону Марии, ее сестер и Кассии. — Хотя мы живем не так далеко друг от друга, у нас много соседей в близлежащих городах, с которыми мы никогда не встречаемся. Мы рады, что они пришли к нам.

— Да, — подхватил Иисус, — Спасибо, что почтили нас, став нашими гостями.

— Ну а теперь пришло время вкусить плодов земных, приветствуя великолепие Шаббата. — Иосиф разломил один из хлебов и пустил по кругу.

Каждый из сидящих на одеяле взял по кусочку хлеба. За ним последовали бобы, тонко нарезанный репчатый лук, смоквы, миндаль и козий сыр, а потом знаменитая рыба из Магдалы.

Иисус посмотрел на рыбу с удивлением и сказал:

— Мы, должно быть, знали, что у нас будут гости из Магдалы.

Он взял кусочек и передал рыбу дальше по кругу.

Мария преисполнилась гордости. Может быть, эта рыба из лавки отца! Она сама выбрала кусочек и бережно положила его на ломтик хлеба.

— Рыба из Магдалы известна повсюду, — промолвил Иосиф, тоже положивший себе кусок лакомства на хлеб. — Вы прославили наш край и в Риме, и за его пределами.

— Да, — промолвил Иисус, — чужеземцы чтут нас, галилеян. Жаль, что в Иерусалиме дело обстоит несколько иначе.

Он тоже надкусил кусок хлеба с рыбой и улыбнулся, наслаждаясь ее вкусом.

— Что ты имеешь в виду? — хмуро спросил Иаков.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Как называют Галилею? Кругом неверных. И только из-за того, что многие наши поселения расположены вне древних границ Израиля. Причем не по нашей вине, а потому, что немало земель Израиля было завоевано… — Иисус задумчиво пригубил вино. — Это интересный вопрос: кто истинные сыны Израиля и что они собой представляют? — Он рассмеялся и, указав кивком на женщин, добавил: — И дочери, конечно.

— Кто есть иудей? — неожиданно вопросил Иаков, и его худощавое лицо приобрело суровое выражение. — Может быть, ответ ведом одним лишь небесам. — Он помолчал. — Есть полуиудеи, те, чье происхождение вызывает сомнения. Есть якобы иудеи, вроде Ирода Антипы. Есть неиудеи, отвратившиеся от языческой мерзости и интересующиеся нашим Писанием, хотя и не решающиеся пока пройти весь путь обращения, включая обрезание, Вокруг нашей веры столько всего, столько разного народу… понять бы, на пользу это нам или во вред?

— Это зависит от того, радует ли Господа желание язычников хоть как-то приблизиться к народу избранному или, напротив, оскорбляет.

— Я не знаю, — признался Иаков.

— Я тоже, — вмешался Иосиф, решительно давая понять, что закрывает тему. — И вообще, пустая болтовня не пристала верующим, особенно в день Шаббата. За это нам придется держать ответ перед Богом.

— А что такое «пустая болтовня»? — неожиданно спросила Кассия, удивив Марию своей смелостью. — Все, что не свято? Но я могу упомянуть множество вещей, которые не кажутся настолько святыми, чтобы о них говорить. Например… когда решаешь, какую одежду надеть.

— На сей счет есть правила и законы, — сказал Иаков. — Главные из них даны нам Моисеем, ну а по части всего прочего можно справиться у раввинов…

— Я имею в виду потрепанную одежду или изъеденную молью, ярких цветов или тусклых, дорогую или дешевую! — Кассия торжествующе оглядела присутствующих. — Ты знаешь, что на этот счет нет законов.

— Что ж, в этом случае нужно применять общий принцип, — пожал плечами Иосиф. — Будет ли это угодно… Святому Имени? Будет ли во славу Его? Насколько твой внешний облик будет угоден Ему, а не предназначен лишь для суетного тщеславия и привлечения внимания. Понимаешь?

— Это так сложно, — пожаловалась Кассия. — Ну как я могу знать, что на уме у Господа?

И тут неожиданно вгрызшаяся в сушеный финик Руфь поморщилась.

— Мой зуб! — пискнула она больше от удивления, чем от боли.

— Корень тысячелистника, — тут же отозвалась ее мать. — Он в кожаной седельной суме… в большом вьюке…

Мария огорченно понизила голос, и всем было ясно почему. Вьюки затянули крепкими узлами, а развязывать их до самого рассвета не разрешалось. Да и будь снадобье под рукой, это мало помогло бы — врачевание в день Шаббата тоже находилось под запретом.

Руфь между тем выглядела совсем несчастной.

— А не спросить ли нам раввина? — предложил Иосиф. — Может быть, он разрешит нам развязать узлы и использовать снадобья.

Кто-то резво побежал на поиски раввина, и по прошествии некоторого времени, показавшегося очень долгим, тот появился из темноты и подошел к шатру.

— Дайте мне взглянуть на ребенка, — потребовал раввин и, направившись прямо к Руфи, велел ей открыть рот. — Не вижу ничего опасного, — заявил он, взглянув.

— Да, а зуб-то болит, — захныкала Руфь.

— Можно нам развязать узел, в котором находится порошок? — спросил Иосиф.

— Можешь ли ты развязать узел одной рукой? — вопросом отвечал раввин.

— Нет, это надежный узел, предназначенный для долгого путешествия.

Раввин покачал головой.

— Тогда и говорить нечего. Закон вам известен. — Он обратился к Руфи: — Крепись, дитя. Ночь уже движется к утру, до завтрашнего заката осталось не так уж долго. — Он обвел всех взглядом и, уже собираясь уйти, с огорченным видом добавил: — Мне очень жаль, но ведь, даже будь снадобье под рукой, пользоваться им в Шаббат все равно нельзя. Ты, Иосиф, и сам это прекрасно знаешь.

После того как раввин ушел, Иосиф подошел к дочери и сел с ней рядом, сжимая ее руку, когда она вздрагивала от боли. Так прошло какое-то время. Потом он поглядел ей в глаза, встал, подошел к вьюку и медленно развязал узел.

— Я сделаю особое подношение, чтобы покрыть этот грех, — молвил отец семейства. — Простится он мне или нет, но я не могу просто так ждать завтрашнего дня, видя, как страдает мое дитя.

Он достал лекарство и вручил его Руфи.

Вскоре посте этого все разбрелись по своим подстилкам, чтобы отойти ко сну. Гостей, Марию, ее троюродных сестер и Кассию устроили рядом, в одном углу шатра. Уже зевая, Мария развязала свой пояс, отложила в сторонку вместе с плащом и улыбнулась. подумав, как здорово иметь свою тайну. И вообще, Шаббат выдался замечательный. Оказывается, как бы ни было хорошо дома, иногда совсем не вредно оторваться от семейного очага, повидать новых людей и побыть кем-то другим. Или, может быть, не другим, а самой собой — настоящей. Ведь, по сути, она себя еще толком не знала.

Спала Мария очень крепко, общее шевеление на рассвете ее не пробудило, и, когда она наконец присела и протерла глаза, все уже встали. Поспешно одевшись, девочка выбралась из шатра.

Небо уже было ясным и голубым: полоска рассвета давно исчезла.

Усевшись в круг, паломники слегка перекусили хлебом и сыром, в то время как небо над головой становилось все ярче. Нежные запахи раннего утра сулили такой прекрасный день, какой только может обещать земля.

— Если первый день Шаббата был так же прекрасен, неудивительно, что Господь отдохнул и назвал свою работу очень хорошей, — сказал Иисус.

Он медленно жевал кусочек хлеба и озирался по сторонам с глубоким удовлетворением. Все по очереди кивнули — казалось, будто сам воздух источает умиротворение.

— Да, — мелодичным голосом отозвалась мать Иисуса и жестом, почти столь же грациозным, как у танцовщицы, передала налево от себя корзинку со смоквами.

«А ведь она красивая, — подумала Мария, — просто до сих пор я этого почему-то не замечала. Она гораздо красивее моей матери».

Последняя мысль породила у девочки чувство вины, как будто она в чем-то предала родную мать.

Остаток дня, а он мог показаться одновременно и длинным и коротким, провели в удовольствиях праздности, сочетавшихся с особыми обрядами.

Не возбранялось беседовать, петь, совершать прогулки, кормить животных и самим вкушать заранее приготовленную пищу и просто предаваться мечтам. Но кроме того, возносились особые молитвы — люди молились и сообща, и порознь. Важнейшей из них по традиции считалась древняя молитва Шема: «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть».[316]