Январь закончился, начался февраль. Папа по-прежнему медлил. Из Рима не поступало никаких известий. Излишняя настойчивость могла бы выдать меня. Поэтому приходилось терпеливо ждать… а уж терпению жизнь меня научила.

Середина февраля. С карнизов свисали длинные сосульки, снега навалило выше колен. Дни стали длинными, и, судя по теням, до весны осталось недолго. Приближалась Пепельная среда, день покаяния. За ней последует Великий пост…

Перед началом поста я устроил скромный воскресный обед. Хотелось выпить вина, вдоволь поесть оленины и прочих яств, что будут запретными грядущие сорок дней. Я пригласил только тех, кого действительно желал видеть: Брэндона, Карью, Невилла и… Нет, не стоит врать. Честно говоря, лишь эту троицу я считал близкими людьми, а остальных гостей — Кромвеля, отца Анны и ее брата с женой Джейн — позвал из политических соображений… Болейнов — ради Анны, Кромвеля — чтобы он дал хоть немного отдохнуть своим тайным осведомителям. Потупив глаза, Анна сидела в окружении своих родственников, как и подобает незамужней девице. Ее девичья скромность пробудила во мне сладострастие, и я с удовольствием подыгрывал ей — эта игра воспламеняла мои желания больше, чем когда мы оставались в уединении.

Колеблющийся свет канделябров едва освещал ее фигуру, оставляя лицо в тени. Столовая была погружена в полумрак. В великолепном шкафу, который стоял у стены, поблескивала серебряная посуда в византийском стиле — подарок венецианского дожа. Как красиво смотрелась она в отблесках живого пламени; византийцы вообще создавали одни шедевры…

— Взгляните на это великолепие, — небрежно сказал я сидевшей рядом со мной вдовствующей герцогине Норфолк. — Эта серебряная посуда… разве не подобна она такой блестяще одаренной женщине, как маркиза Анна?

Герцогиня ответила мне пронзительным орлиным взором.

— Как вы могли сказать такое? — укорила меня Анна на следующий день, когда мое легкомысленное замечание распространилось среди придворных.

Да, высказывание, сделанное во хмелю, не кажется остроумным при отрезвляющем свете дня.

— Во всем виновато вино, — заключил я, устав оправдываться и давать пояснения.

— Хвала Мадонне, следующие сорок дней обильных возлияний не предвидится!

— Когда закончится пост, вы будете гулять со мной, не таясь, как моя жена и королева.

Это прозвучало как обещание.

— В канун Пасхи вы пойдете на службу рядом со мной, одаренная всеми титулами и королевскими драгоценностями!

— В канун Пасхи?

— Да. Поэтому все сорок постных дней вы можете молиться лишь о благополучном разрешении от бремени и долгом счастливом царствовании. Так все и будет… клянусь.

Через три дня наступила Пепельная среда. Промозглый холодный день. Седой пепел на моей голове… «Помни, человек, что ты прах, и в прах обратишься».

«Прах…» — прошептал я, всем сердцем пытаясь постичь эту молитву, хотя во время поста 1533 года прахом еще не был. Меня переполняли надежды и радость жизни, ко мне пришло благословенное счастье — я был королем Англии, и Анна стала моей женой.

Двадцать второе февраля. Ранним утром Анна вышла из часовни, и во внутреннем дворе ей случайно встретилась компания придворных. Среди них она заметила Томаса Уайетта.

— Том! — воскликнула она, бросаясь к нему с протянутыми руками.

Ее громкий голос колокольчиком прозвенел в морозном зимнем воздухе.

— Ах, Том! Последние дни я просто мечтаю о яблоках. О простых яблоках, Том! И никто не может их достать! Ну что за прихоть, ума не приложу. — Она боязливо оглянулась. — Король говорит: «Должно быть, вы ждете ребенка!» Но я ответила ему: «Нет! Нет, не может быть!»

Рассмеявшись, она повернулась и убежала, оставив кавалеров в смущенном безмолвии. Но молчание не длилось долго, и вскоре новость обсуждал весь двор. Достигла она и моих ушей.

— Анна! Что означала ваша выходка?

Теперь настал мой черед отругать ее.

Сидя возле окна, она лениво перебирала струны лютни. Через окно проникал тусклый свет, казалось, все кругом изнемогало от тоски и уныния. Зима давно всем опостылела.

— Ничего, — вяло пробормотала Анна. — Я не понимаю, что на меня нашло…

Ее равнодушное оправдание вполне сошло за извинение. У меня не нашлось сил продолжать обсуждение.

— Несомненно…

Я взглянул на блеклые луга с однообразно серыми проплешинами пожухлой прошлогодней травы и пятнами почерневшего снега. Сколько же еще ждать? Когда придут вести из Рима? Южные дороги уже очистились.

— Проклятый Климент! — в сердцах воскликнул я.

Анна продолжала играть на лютне.

— Проклятая Екатерина! — добавил я для пущей важности. — Я отправил к ней очередную делегацию с повелением отказаться от своих претензий. Она не супруга мне и никогда не была ею. Однако упорствует по-прежнему. Точно попугай, твердит одно и то же: «Меня законно обвенчали с принцем Генрихом. Его Святейшество одобрил наш брак. Я была, есть и буду женой короля до самой моей смерти».

— До самой смерти? — Анна отложила лютню. — Некоторые попугаи живут очень долго… Не запереть ли ее в золотую клетку, чтобы она пела свои песни без слушателей?

Да уж. Я окинул взглядом унылые, тянущиеся до горизонта просторы. Можно, разумеется, отправить Екатерину в местечко, где подобный пейзаж не меняется круглый год. Пусть поет псалмы куликам!

Бакден, построенный из красного кирпича, был вполне пристойным (по меркам Эдуарда III) дворцом в епископских владениях Линкольншира, и находился он на границе обширных болот, что тянутся вдоль восточного побережья страны — в так называемой Восточной Англии, древнем королевстве с таинственной историей и нездоровым климатом.

Приказ я издал незамедлительно. Вдовствующую принцессу надлежало срочно перевезти в Бакден.

Пусть себе томится на болотах!

Через пять дней прибывший из Амптхилла курьер доложил, что Екатерина протестует против переезда в Бакден, не признает никаких титулов, кроме королевского, и заказала для своей свиты новые ливреи — они украшены золотым вензелем, сплетенным из начальных букв наших имен. Я едва не взревел от ярости, когда мне вручили собственноручное послание этой особы. Имя адресата было написано знакомыми жирными черными каракулями — дабы привлечь мое внимание.

Я вскрыл письмо. Оно натурально передавало настроение Екатерины, словно сама она предстала передо мной во плоти. Разумеется, в нем не содержалось ничего особенного, лишь привычные упреки, которые завершались опостылевшими мне заверениями в вечной любви, преданности и верности. Тьфу! Когда же она начнет ненавидеть меня? Я мечтал об этом.

Почему она не выражает своей злобы? У нее есть для этого все причины. Любая нормальная женщина давно прокляла бы меня. Но не Екатерина Арагонская, дочь Фердинанда и Изабеллы, гордая испанка. Ненависть ниже ее достоинства. Именно поэтому так трудно договориться с ней на разумных условиях.

Опустившись на подушки, я взял свою миниатюрную арфу. Музыка, только музыка способна успокоить мою душу.

Менее получаса мне удалось провести в блаженном уединении, его нарушил Генри Норрис, самый преданный из моих камергеров.

— Ваша милость, — встревоженно произнес он, — прибыл посланник от Его Святейшества.

Я вздрогнул. Долгожданные папские буллы для Кранмера!

Норрис прочел мои мысли.

— Увы! Хороших новостей нет. Доставлено распоряжение Климента, в коем вам предлагается удалить Анну и воссоединиться с Екатериной… под страхом отлучения от церкви.

— Отлучения?!

— Да.

В дверях за Норрисом маячил Кромвель. Я пригласил его присоединиться к нам. Меня не обеспокоило, каким образом Кромвель и Норрис узнали содержание папского письма.

— Знает ли посланник, что мне доложили о его прибытии?

— Конечно нет! — негодующе возразил Кромвель. — В том-то и дело. Если вам угодно, мы позаботимся о том, чтобы ему не удалось передать письмо в ваши руки. Тогда ни вам, ни ему не придется беспокоиться о дальнейших событиях. Климент же удовлетворится тем… что, очевидно, его распоряжения никому не известны.