Она не может вспомнить, какой сегодня день недели, в тусклом свете больничного коридора не понять, ночь сейчас или день, Бейли склоняется к ней в полусне, пока Айлиш сидит, прислонившись спиной к стене и ощупывая ступню в поисках осколков стекла. Отделение неотложной помощи переполнено, полуодетые окровавленные пациенты сидят на скамьях, в инвалидных колясках, лежат на полу, две медсестры остановились в коридоре поболтать, слышен их приглушенный смех, Бейли выпрямляется и зевает. Он складывает руки, с притворной обидой смотрит на Айлиш, а она убирает волосы у него с глаз и поправляет повязку. Я умираю с голоду, говорит Бейли, с меня хватит, как мы собираемся поесть, если ты не взяла денег, почему мы не можем сходить домой, а после вернуться? Айлиш смотрит на худого мужчину, мертвого или спящего, который лежит на одеяле в мятом коричневом костюме с пятнами крови на рукаве и в одном ботинке, сжимая в руках пакет с булочками. Другой мужчина, которого несли в операционную, тоже был в одной кроссовке, как много обуви потерялось, как много обуви слетело с ног, пока ее владельцев несли за руки за ноги или втаскивали за подмышки на задние сиденья автомобилей и фургонов, а после — в операционные без каталок, осиротевший ботинок в спешке отбрасывали в сторону или оставляли лежать на улице, словно немигающий глаз, в ожидании владельца. Бейли толкает ее локтем в бок, когда дородная медсестра с усталой улыбкой выходит через вращающиеся двери и зовет его по имени, а сев в каталку, Бейли ухмыляется и хлопает себя ладонями по коленям. Отличный настрой, говорит медсестра, и глазом не моргнешь, как будешь в полном порядке. Медсестра кивком предлагает Айлиш следовать за ними, затем опускает глаза на ее ноги. Господи, говорит медсестра, давайте я вам что-нибудь принесу сверху. Складной серый стул отделен от остальной палаты занавеской, и Айлиш радуется, что будущее сложилось так, как она надеялась, Бейли лежит на подушке в бумажном халате, кровь и пыль смыты с лица, и ждет, когда его побреют перед операцией, а Айлиш повторяет про себя то, что сказали после рентгена, никаких повреждений сосудов и внутренних тканей. Ей хочется взять ладонь Бейли в свою, нужно найти способ позвонить Молли, на лице сына написано нетерпение, он не знает, чем занять руки, выглядит Бейли на четырнадцать, в крайнем случае на пятнадцать, а в следующее мгновение уже не выглядит, мальчишка мальчишкой, которому исполнилось тринадцать в день дневной бомбардировки. Сегодня вторник, говорит она и хлопает в ладоши, Бейли смотрит на нее в недоумении. Не бери в голову, говорит Айлиш, тебе чертовски повезло, страшно подумать, что было бы, окажись тот осколок покрупнее. Ты повторяешься, этого же не случилось, ну и что толку рассуждать, попроси лучше медсестру дать мне кусочек тоста или чего-нибудь, иначе я умру с голоду, сходи и скажи им, что я не ел целый день. Медсестра с нижнего этажа сует ей в руку салфетки с анестетиком, пластырь и бумажные тапочки в пластиковом пакете. Старшая медсестра просила вас подойти к ней перед уходом, говорит она, это в конце коридора. Айлиш протирает и заклеивает порезы на ногах и идет по палате в бумажных тапочках, готовя лицо к встрече со старшей медсестрой, вспоминая ложь, которую сказала в приемном покое, ядовитый цветок свисает у нее изо рта, наверное, они позвонили нашему терапевту и узнали возраст Бейли, зачем вы солгали, миссис Стэк, вашему сыну нет шестнадцати, это не педиатрическое отделение, принимать детей запрещено правилами, а Айлиш потрогает затылок и изобразит удивление. Она стоит у стойки и, наблюдая, как медсестра разговаривает по телефону, встречает ее блуждающий, отсутствующий взгляд, затем медсестра кладет трубку и кривит рот, словно хочет сплюнуть, и перекатывает конфету языком. Мне сказали, вы хотели поговорить со мной, я Айлиш Стэк, мать Бейли Стэка, который сейчас в палате. Медсестра подвигает к себе лоток для бумаг, начинает рыться, вынимает из стопки прозрачную папку. А, да, здесь пометка с нижнего этажа, у нас не хватает информации, есть только имя, адрес и дата рождения вашего сына, но нет его личного номера и номера удостоверения личности, у нас очень строгие правила. Да, говорит Айлиш, я уже объясняла внизу, я не только не вспомню личный номер сына, но не в состоянии вспомнить свой собственный, у меня нет при себе сумочки, мы не планировали приходить… Да-да, разумеется, такое случается сплошь и рядом, сегодня вечером можете об этом не волноваться, принесете нужные документы, когда вернетесь завтра. Айлиш хмурится и качает головой. Простите, но я не могу оставить сына одного, когда его прооперируют? Миссис Стэк, часы посещений давно закончились, вас и так не должно быть здесь, невозможно сказать, когда вашего сына прооперируют, вы же видите, какой тут хаос, травматологи работают без перерыва, лучшее, что вы можете сделать, это пойти домой и немного поспать, я попрошу дежурную медсестру позвонить вам утром, когда вашего сына вывезут из операционной и вы сможете прийти повидаться. Айлиш опускает глаза на ноги в бумажных тапочках. Я не знаю, как доберусь домой, придется идти на ту сторону без документов, скорее всего, меня арестуют. Медсестра кривит рот. Давайте выпишу вам больничный пропуск, там будет написано, что вы поступили по неотложной помощи, все так делают, покажете на КПП. Айлиш наблюдает за руками медсестры, не видя их, вместо них перед ней внутреннее пространство разума, внезапно ее пронзает чрезвычайно яркое ощущение — ощущение, что с Бейли все будет хорошо, она видит, как жизнь растягивается за ее пределы, а потом снова резко сжимается, возвращаясь в прежние границы. Она закрывает глаза, чувствуя, как из тела уходит напряжение, будто она выпустила его из рук, на нее накатывает легкая дурнота, хочется присесть и закрыть глаза, она поднимает взгляд и видит, что медсестра хмурится. Простите, что вы сказали? Вы побледнели, миссис Стэк, с вами точно все в порядке, не хотите позвонить мужу, вдруг вам повезет и дозвонитесь. Айлиш стоит перед телефоном и не может вспомнить их номер, вдруг Ларри тоже его забыл, она поднимает трубку, голова отказывает, но пальцы помнят.
На правительственном блокпосте ее разглядывают при свете фонариков, ожидая объяснений, почему она пересекает линию передовой спустя пять часов после начала комендантского часа, забирают больничный пропуск, она показывает на свои ноги, тряпичные тапки разодраны в клочья, ее заставляют ждать, прежде чем разрешают пересечь пространство перед мостом одной и в темноте, каждый шаг как целая жизнь, автобусы без окон, припаркованные вдоль дороги, безликие глаза, наблюдающие за ее приближением. Для солдата-повстанца у нее нет ни пропуска, ни удостоверения личности, и она пускается в объяснения, свет фонарика мешает видеть его лицо, ей кажется, голос звучит слишком молодо, чтобы он ее услышал, слишком молодо, чтобы понимать: мир не черно-белый и не всегда подчиняется приказам командиров. Солдат освещает фонариком ее окровавленные ноги и снова направляет свет ей в глаза, словно задаваясь вопросом, на что похоже безумие, ибо это оно и есть — не воздевание рук к небесам, не проклятия богам, а мать, вопреки всему пытающаяся добраться домой, к детям. Солдат окликает старшего по званию, который просит Айлиш подойти, это мужчина ее возраста, черный от усталости, небритый. Я отвезу вас, говорит он, одной слишком опасно. Он указывает на «лендровер», почесывает щеку, зевает и едет, не включая фар. Вряд ли нужно напоминать, что, выходя после наступления комендантского часа, вы рискуете жизнью. По голосу она узнает местность, где прошло его детство, его школу регби и университет, жизненный путь, пройденный целую вечность назад. Она молчит, просто не может открыть рот, объяснять еще раз внезапно выше ее сил. Дорога перестает быть таковой, водитель замедляет ход, останавливается, высовывается из машины с фонариком, «лендровер» пытается проложить себе путь через обломки. Дотянув до перекрестка с Сент-Лоуренс-стрит, водитель переключает двигатель на холостые обороты, поворачивается к ней и смотрит в глаза. Мне интересно, почему вы решили остаться, ведь тут больше нечего ловить, спрашивает он. А вы, почему вы здесь? Потому что здесь моя работа, которую я должен доделать до конца во что бы то ни стало, ну или сдохнуть. Она складывает губы для ответа, но не может говорить, дергает ручку дверцы, но не в силах сдвинуться с места. Мой сын присоединился к повстанцам, и уже много времени о нем нет никаких вестей, может быть, его уже нет в живых? Трудно сказать, отвечает он, или затаился, или арестован, или у него просто хватает ума не звонить и не писать, вы же знаете, они отслеживают семьи, я отправил жене сообщение, что жив и здоров, но с тех пор не видел семью несколько месяцев. Он наблюдает, как она выбирается из машины, просит не рисковать. Еще не поздно уйти, скоро здесь опять разверзнется ад, режим вот-вот позволит ООН открыть гуманитарный коридор от стадиона на Лэнсдаун-роуд через портовый туннель на север, вам позволят уйти, как крысам, пока дудочник высвистывает мелодию, берегите себя, ладно? Она все еще сжимает в руке бумажные тапочки, пыль и дым улеглись, через дорогу высится половина кирпичного дома, словно отсеченная мясницким ножом, оконная рама на втором этаже открывается в никуда, вторая половина дома и два соседних превратились в груду обломков, машина у тротуара сгорела дотла. Она стоит перед своим крыльцом, разглядывая фасадное окно, заклеенное мусорными пакетами, крыльцо обвалилось, Молли подходит к двери с фонариком, Айлиш заключает ее в объятия, Бен спит под лестницей, Молли светит на поврежденный потолок. Наверху еще хуже, говорит она, показывая, куда замела стекло, цементная пыль еще висит в воздухе, пыль покрывает буфет, книжные полки, рамки с фотографиями, Айлиш собирает фотографии, садится в кресло Ларри и раскладывает их на коленях, ветерок тихо колышет мусорные пакеты в окне. Завтра утром тебе придется сходить за водой вместе с Беном, говорит она Молли, я должна пораньше вернуться за Бейли, мне пришлось солгать насчет его возраста, чтобы они приняли его в больницу Святого Иакова. Она слишком устала, чтобы есть разогретую Молли еду, слишком устала, чтобы спать. Айлиш сидит в кресле, вытирая фотокарточки о блузку, наблюдая, как прошлое с насмешкой марширует мимо, шепотом рассказывая Ларри об авианалете, видя, как его брови опускаются под тяжестью непонимания, руки теребят бородку, ладони сжимаются в кулаки от ярости, бессильной перед миром, который над ними глумится, этот дом — больше не их дом.
