Она медленно ползет в пробке, когда раздается звонок, на часах без пяти девять, Айлиш выключает радио и слышит голос Кэрол. Алло, Айлиш, это ты? Да, я, еду на работу, только что купила печенье и никак не прожую. Послушай, не знаю, с чего начать, Айлиш, видишь ли, вчера вечером Марк не вернулся. Печенье комком застревает во рту, она проталкивает его внутрь, чувствуя, как будто что-то злобное заползает ей в горло. Ты слышишь, Айлиш, мне так жаль, я не знаю, что сказать, вчера я как завалилась спать, так и проснулась только утром. Ладно, дай мне подумать, я перезвоню ему, уверена, волноваться не о чем. Она дает отбой, тянется за сумкой, роется в ней, вываливает содержимое на сиденье, поднимает второй телефон, набирает Марка, и механический голос сообщает ей, что набранный номер недоступен. Она хочет съехать на обочину, но вдоль канала негде припарковаться, поток машин тянет ее за собой, пока передний автомобиль не замирает на светофоре, чайки пикируют на дорожку у воды. На заднем стекле автомобиля наклейка: «Лучшая защита — вооруженный гражданин», а ниже еще одна: «Покончим с судебным произволом». На перекрестке Айлиш сворачивает и едет на север, к дому Кэрол, рассуждая про себя, что самое простое предположение порой оказывается самым правильным, он куда-то поехал, пропустил начало комендантского часа, возвращаться на велосипеде было слишком рискованно, первая попавшая патрульная машина остановила бы его и тут же арестовала. Она смотрит в распахивающееся небо в поисках хоть какого-то выхода, наблюдая, как ее гнев летит перед ней и как терпит поражение. Занавеска на окне морщится, когда она паркуется у дома, и мгновение спустя Кэрол с нелепым видом стоит перед ней, скрестив на груди руки. При кухонном свете кажется, что она постарела за одну ночь, под кожей на лице проступили кости, под глазами мокро от слез. Не говоря ни слова, Айлиш спускается в коттедж, обнаруживает дверь незапертой, везде прибрано, Марк аккуратно застелил кровать, собрал свои вещи и оставил комнату такой, какой вошел в нее, за исключением прислоненного к стенке велосипеда.
Телефон в сумке молчит весь вечер и всю ночь, всю ночь напролет. Когда Айлиш воскресает на рассвете от сна, который и сном-то назвать нельзя, ее встречает тишина, ставшая какой-то ревущей абстракцией. Ей придется взять себя в руки, натянуть маску и заставить детей позавтракать, затолкать их в машину, уговаривая себя, что нет никаких причин зря их тревожить. В машине Айлиш кажется, что она впервые сидит за рулем, что какой-то автомат механически управляет автомобилем, а она в это время пребывает вне времени, на работе она рассеянна и плохо соображает, день проходит мимо, пока она сидит в одиночестве в какой-то приемной, дожидаясь, когда запертая дверь отворится. Скоро наступит вечер, вечер наступает и проходит, телефон лежит на кухонном столе, лежит у нее в ладони, она не может отвести от него глаз, ожидая, что в любое мгновение он засветится, и так проходит вторая ночь. Айлиш спит, положив телефон рядом с собой на подушку, во сне слышит звонок и просыпается с молчащим аппаратом в руке. Она стоит на середине лестницы с Беном на руках и требует подать его ботинки, когда из спальни раздается звонок, и только на втором сигнале до нее доходит, что ей это не снится, и Айлиш, веля Бейли убраться с дороги, протискивается наверх мимо него. Она закрывает дверь спальни и укладывает Бена в кроватку. Марк, говорит она, слыша приглушенную музыку, бормотание голосов, медленный вдох и выдох, понимая, что он боится заговорить, и ей хочется сразить его наповал, раз и навсегда утвердить над ним свою власть. Почему ты так долго не звонил, мы ужасно волновались, Кэрол не находит себе места, ты не должен был так уходить после всего, что она для тебя сделала. Телефон молчит, затем он вздыхает и прокашливается. Я думал, мы не используем имен. Теперь это уже не важно. Мам, ты хочешь, чтобы я отключился, ты этого хочешь? Мир исчез, унеся с собой эту комнату, этот дом, она висит в каком-то темном пространстве, ощущая только его дыхание, его мысли за дыханием, кляня себя за то, что посмела его упрекнуть. Марк, я с ума схожу от беспокойства, с тобой могло случиться что угодно. Послушай, говорит он, мне жаль, но я не могу этого сделать. Что-то твердое размягчается, это ее сердце скользит, словно гравий. Сделать что? То, о чем ты меня просила, сбежать, это не по мне. А чем ты сейчас занимаешься? Мам, это другое. Какое другое, мы же обо всем договорились, решили, что так будет лучше, а если ты останешься в стране и тебя схватят, тебя будет судить закрытый трибунал, ты будешь полностью в их власти, а потом они отнимут тебя у меня, как отняли твоего отца. Ей кажется, он что-то жует, слышно шипение газировки, потом он глотает. Мам, я в безопасном месте. Я хочу знать, с кем ты. Мам, да все отлично, обещаю, что буду на связи, прости, что долго не звонил. Айлиш закрывает глаза, вспоминая, как во сне бродила по комнатам и звала, но ответа не было, она понимала, что это сон, но проснуться не получалось, она открывает глаза и видит, как ее рука тянется через слепую расширяющуюся пропасть. Марк, говорит она, ты мой сын, пожалуйста, вернись домой, и мы все уладим, я не могу спать, зная, что ты не дома, у меня все еще есть законные права на тебя. Какие права, мам, если в стране не осталось никаких прав? Он повышает голос, и она уходит в молчание. Мам, ты не хочешь признавать того, что происходит. Это здесь совершенно ни при чем, мы договорились, а ты нарушил договоренность. И даже больше, продолжает он, почему ты не видишь очевидного, или ты намерена ждать, пока они придут за нами и выведут одного за другим? Бен прильнул к прутьям кроватки, тянет ручку, его мочевой пузырь переполнен, малыш хнычет. Она подходит к нему, берет на руки, большим пальцем гладит пылающую щечку. Я больше не могу сидеть сложив руки, меня от этого тошнит, Молли от этого тошнит, я хочу в прежнюю жизнь, хочу, чтобы папа вернулся и мы жили, как раньше. Марк, послушай меня… Нет, мама, это ты меня послушай, я хочу, чтобы ты меня услышала, меня лишили моей свободы, ты должна это понять, если мы им поддадимся, то лишимся свободы думать, делать, быть собой, я отказываюсь так жить, и единственная свобода, которая мне остается, это сражаться. Айлиш рухнула с невообразимой высоты, ее слова рассыпались и растворились в земле, она поднимается на ноги и несется во тьме, пытаясь разглядеть своего сына, и не видит ничего, кроме его воли, словно бестелесный свет, скользящий впереди. Она открывает глаза, укладывает Бена в кроватку, ходит по комнате, дергая себя за волосы, понимая, что все случилось слишком рано, она выпустила своего сына в мир, а мир превратился в преисподнюю. Марк становится молчанием, затем — дыханием, и она не знает, что еще говорить. Ты там осторожнее, любимый, слышишь, ничего не предпринимай, мы должны как-то оставаться на связи. Ты не передашь трубку Молли? Она внизу, и я не хочу, чтобы она знала, по-твоему, как она это воспримет, достаточно того, что пропал отец. Послушай, мам, мне пора, скажи ей… скажи, что я тоже скучаю.
У погоды есть память. В небесах бушует весна, проворные ласточки, черные стрижи, птицы возвращаются, а годы уходят, время невинности, когда она отважилась, так она думает, взяла протянутый плод и откусила, не почувствовав вкуса, когда, не раздумывая, отвергла преисподнюю. Айлиш в одиночестве гуляет по парку Феникс, пытаясь отвлечься от собственных мыслей, но видит перед собой только их, а лиственные деревья смотрят на нее сверху вниз. Она поднимает глаза, размышляя о времени, которое пролетело под ними, о деревьях, что считают годы, отзванивая в лесах часы, дни проносятся мимо, и она не может их удержать, дни летят, но с ними уходит не время, а что-то другое, и это другое уносит ее за собой. Под холмом на Хайбер-роуд она узнает Ларри в широкой спине мужчины, который держит за руку ребенка, и, когда мужчина обходит багажник машины, замечает знакомую рыжеватую бородку, наблюдает, как мужчина помогает ребенку забраться на сиденье, и воображает, что все эти годы ее обманывали, что Ларри вел двойную жизнь и подстроил свой арест, чтобы заморочить голову жене. Она поднимается на холм к Артиллерийскому бастиону, желая, чтобы это было правдой. Стирает дождевую воду с белой скамьи, отсюда открывается вид на реку Лиффи, садится, студентов-гребцов нигде не видать, воздух холоден, где-то на одной из этих скамеек она сидела с Ларри и вдруг ощутила толчки малыша, которому суждено было стать Марком, ощутила его первые трепыхания, как будто ребенок отращивал крылья, чтобы выпорхнуть из ее тела.
