Тогда воины правителя, взявши Иисуса в преторию, собрали на Него весь полк И, раздевши Его, надели на Него багряницу;

И, сплётши венец из тёрна, возложили Ему на голову и дали Ему в правую руку трость; и, становясь пред Ним на колени, насмехались над Ним, говоря: радуйся, Царь Иудейский!

И плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове.

И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие.

Матф. 27:27–31

У Марка изложение скуднее, ни единой дополнительной детали, Лука и вовсе не сообщает ничего. Опасное, видимо, место.

Иоанн, который, напомним, набрался мужества поведать о корнях реальной жизни церкви, только достигнув глубокой старости, в рассматриваемом эпизоде тоже должен был добавить ту самую деталь, которая могла кардинально изменить смысл официозной полуправды.

И он её добавляет!

Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нём никакой вины.

Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек!

Иоан. 19:4, 5

Вот оказывается, в чём дело! Если бы Христос был в «багрянице» только во дворе претории, то Пилат вполне мог Его в таком виде и не увидеть. Одели, поглумились — и обратно переодели. Однако, что для неугодников важно, Пилат Его увидел!

Эпизод этот иерархобогословами всех деноминаций трактуется одинаково: после того как евреи своим экзальтированным поведением при въезде Иисуса в Иерусалим фактически признали Иисуса царём, римляне сделали то же самое — да исполнятся чудесные пророчества Ветхого Завета о Христе как царе-администраторе! Нам, дескать, в укрепление веры.

Чудеса и исполнение пророчеств как основание веры… На это «повелись» Иуда с Петром, и не они одни, а в веках «повелись» и элементы известных иерархий.

В чём же действительный смысл происходивших событий?

Почему Иисус допустил именно такое над Собой надругательство?

С кем Он Своим видом хотел облегчить общение?

Евреям римское одеяние не говорило ровным счётом ничего, так же, впрочем, как и легионерам, набранным в основном на территориях восточных провинций Империи; следовательно, трабея была надета кого-то в претории, кто был знаком с римскими традициями. И человек этот претории не покидал — легионеры же стояли в оцеплении и в Гефсимании, и вокруг Голгофы.

Богословы говорят, что воины могли обрядить Христа только в подручный материал — армейский кроваво-красный плащ. Он, дескать, похож на царский (древних римских царей! — А.М.), вкупе с «тростью» — полный антураж царя.

Жаль только не добавляют, что для того, чтобы кроваво-красный армейский плащ мог в глазах римского сотника стать царским одеянием, его надо было завязать не как армейский плащ, а на манертрабеи.

Вообще говоря, трабеи были только трёх типов и отличались только цветом (см. Жреческие коллегии в Раннем Риме. М.: Наука, 2001. С. 90).

Трабеи пурпурного цвета носили только жрецы (различных коллегий, кроме авгуров).

Пурпурные с чем-либо белым (полосой, белым полем) носили цари.

Пурпурно-алые (ближе к цвету кроваво-красного армейского плаща) носили авгуры.

Но на Христа была накинута «багряница»! Да и сомнительно, чтобы кто либо в претории решился ходить в царском одеянии.

Пурпурно-алые трабеи могли носить не только авгуры, но и цари — но только те из них, кто был кооптирован в авгурскую коллегию. Положение авгура выше положения царя — потому и такая трабея.

Значит, Иисус в «багрянице» был не столько царём, сколько авгуром?

Это меняет дело.

Авгуры рукополагали на царство. Происходило это следующим образом: претендент на царство преклонял колена, авгур возлагал ему на голову руку, затем специальным жезлом (lituus) разделял небосвод на две части — если первая появившаяся птица оказывалась в правой половине, это считалось благоприятным знамением от богов.

Священный жезл авгура был изогнут, но, несмотря на это, у древних он ассоциировался с… копьём! Объяснений тому, видимо, можно найти немало. А может, всё проще простого: священный жезл по форме больше всего напоминал фаллос.

Итак, кого увидел Пилат — а он после первой беседы со Христом уже не мог не задуматься особенным образом, — когда со двора претории ввели Иисуса?

Почему Провидение, да и Сам всесильный Христос допустили именно такое над Ним надругательство? Так ли уж ради исполнения пророчеств? Чтобы в веках умилялись элементы иерархий?

А вот «пилат»-Толстой весьма отрицательно относился к чудесам (как основанию для веры) и тем от животно ненавидящей его православной массы отличался. И Лев Николаевич не единственный такой «пилат».

Иисус с теми, с кем говорить было бесполезно, не только не разговаривал, но и тем более не допускал никакого дополнительного над Истиной надругательства. Из одного только этого следует, что «багряница» была символом для кого-то из спасаемых, с кем не только можно было «заговорить», лишь проникнув в преторию, но и кто по меньшей мере подсознательно отождествлял себя с копьеносцем …

На него и указывает «любимый ученик Иисуса», ещё в первой молодости отличавшийся от остальных апостолов мужеством. Так и написано: на второй раунд беседы к Пилату вошёл Копьеносец.

Только Иоанн, кстати, пишет и о беседе Иисуса с Нафанаилом — который, среди прочего, был покорён тем, что Иисус знал о нём самое сокровенное. Пожалуй что и тайное. То же самое можно сказать и о Пилате. Ведь не всякому признаешься, что в сумерках, удалив всех часовых и прислугу, ты выходишь в колоннаду Иродового дворца торжественной поступью жреца и простираешь к небосводу свою крепкую руку…

Когда я узнал про виды трабей, первым моим движением было переодеть Пилата. Но отчётливое ощущение, что всё это идёт только от логики, остановило. В самом деле: если уж «императрица» изымала из коллекции мужа к`опья, то уж тем более на половине правителя было не сыскать не то что трабеи, но даже и обычного кроваво-красного армейского плаща…

И ещё одна деталь. Должность префекта подразумевала присутствие двух уполномоченных Римом авгуров. Сопровождали ли эти доносчики семью префекта в их поездке в Иерусалим на Пасху, или они остались в Кесарии?

А если сопровождали, то должны были свою ненависть к Истине каким-то образом проявить.

Так, может быть, «багряница» Иисуса была вовсе не армейским плащом, а трабеей авгура?

А «трость» вовсе не подобранной во дворе претории кривой веткой, а изогнутым жезлом?

«Не малодушествуй в молитве своей…» (Сир. 7:10)[4]

Чудес в моей жизни было предостаточно. Особенно яркие из них бывали дарованы после молитвы, непременно коленопреклонённой, когда я, разбираясь в смысле происходящего, не только с Богом беседовал (беседовать лучше во время прогулки по пустынному парку), — но и просил. И вот эта-то общепринятая в молитве интонация прошения всегда казалась мне подозрительной. Зачем Бога просить, если Он и так знает, в чём я, действительно, нуждаюсь? К тому же Он, отражённый в Сыне, явно не властелин, это они жаждут, чтобы все унижались…

Да, чудес было предостаточно. В сущности, все мои книги, и те, которые уже опубликованы, и те, которые ещё только в ящике стола или только задуманы, в каком-то смысле посвящены только одному — чудесам, которыми Бог изменял мою жизнь.

Что поразительно: первая моя на эту тему книга (неопубликованная) посвящена тому, как я стал писателем! Да-да, ни больше и ни меньше! Такого сверхнахальства история мировой литературы, наверно, ещё не знала.

Ещё бы! Воспоминание о «пути писателя» в принципе возможно только после издания собрания сочинений, в крайнем случае «воспоминания» могут быть второй книгой, а тут первая! Разве не сверхнахальство?