«Как это прекрасно! Какая сила! Но как он мог угадать?»

«И дала также мужу своему…»

Точно! Дала!

Вернее, что весьма важно, передала …

Эти слова о сокровенной первооснове трагических взаимоотношений мужчины и женщины Киника поразили. Он держал первый свиток древнего Священного писания евреев — в греческом, разумеется, переводе, — который обнаружил на одной из полок Хранилища. (Да, Киник по-прежнему перебирал свитки с записями о богах Власти, надеясь в них найти ответ о причинах совершённого против Пилата преступления.)

Начало этой рукописи было в общем-то обычное — про сотворение мира из первоматерии. То, что всё ныне существующее, включая и покой, сформировано из протоматерии именно в семь дней, Киник знал и прежде — из других источников. Знал он и о порядке сотворения — вода, свет, живые создания, люди. Но о первопричине разрушительных странностей во взаимоотношениях супругов Киник догадывался только смутно, а вот теперь он обнаружил и эту часть сокровенного знания — в предельно символической форме!

«И дала также мужу своему!..»

Всё, оказывается, сводимо к одному андрогину, первому и единственному — он пребывал в раю близости самого себя как двух половинок. Но он вознамерился уподобиться Богу-Создателю, за что Бог и разделил его на мужчину и женщину — и рай они утратили. В менее лаконичной форме история людей была известна каждому, получившему образование в риторской схоле — из диалогов Платона. Да, рая люди лишились из властолюбия. Но которая из двух половинок андрогина была в этом первой? Лучше сказать, ведущей?

«И дала также мужу своему. И он вкусил — тоже…»

Тоже!

Вот чего не хватало в рассказе Платона об андрогинах! Ну конечно же! Ничего абсолютно равного не существует, даже половинок: пусть незначительно, но одна от другой всё-таки отличается — и во властолюбии в том числе. Вот оно, новое знание: блаженство рая утрачивается по властолюбию начала именно женского!

Это больше чем знание — это логос. Ибо закономерность эта фундаментальна — она основа для дальнейших построений и осмыслений. Расследования преступлений в том числе.

А с веками всё только ухудшилось, и сейчас на власть в семье редко претендует один. Обычно — оба. Отсюда и кошмары нынешних семей!

Киники чаще других могли устоять от соблазна надеть хомут скверной семьи и в ней воспроизводиться в потомстве — для столь же ущербной жизни. Видимо, благодаря свободе от мук, порождаемых похотью самооправдания, киники и опередили все прочие философские схолы в осмыслении тайн взаимоотношений мужчин и женщин. Киников можно, вероятно, определить и так: это те, которые предоставили себя тому простому принципу, что смысл проводить время есть только с той женщиной, которая за это будет благодарна.

Благодарна по-настоящему. Ведь благодарность женщины часто лишь видимость, обман, игра — предваряющая всё те же поползновения к власти. Для гармонии же, открывающей путь к разговору, нужна не просто половинка от изначально Богом разделённого целого, но движение по одному пути — и притом узкому. Но сколь мало людей способны воспринять даже этот уровень истины! Потому повсюду такие семьи…

Киник вновь и вновь перечитывал строки о разделении Адама и Евы, которое и привело к тому, что воля Евы стала подчинена воле змея и ему, следовательно, уподобилась — а разве богини Рожаницы скифов, символы семейной жизни, изображаются не змееногими?! а сама Геката ниже пояса разве не змея?!

Киник сидел, задумавшись, над рукописью. Вряд ли это его состояние погружённости в себя можно было назвать чтением. В его уме вновь и вновь пытались соединиться и роль в жизни Пилата его жены, и её противоположность Эос, мечтавшей о Гиперборее; нежным дуновением ветерка приходило воспоминание об Эдеме, ощущение его возможности, и грусть неразделённого одиночества…

Сколько он так просидел, Киник не смог бы сказать — но долго. Что это было — забытьё, сон, грёза?..

— Я, верно, скоро вернусь в Кесарию, — услышал Киник голос Пилата. — Сразу по завершении Пасхи.

Киник поднял голову и увидел Пилата, уже сидевшего в кресле. Как он не услышал шума шагов его охраны и не заметил его прихода?

Выражение лица Пилата было странным.

— Пришёл попрощаться? — спросил Киник.

— Почти, — кивнул Пилат. — Похоже, я больше заглянуть сюда, в Хранилище, не смогу. Пасха, сам понимаешь…

— Давно пришёл?

— Порядочно.

В голосе Пилата слышалась нотка грусти, которую при желании можно было объяснить его предстоящим отъездом: прощание всегда печально, даже если цель пути кажется местом более привлекательным.

— Разве ещё не всё сказано? — спросил Киник. — Всё вроде бы ясно. Расследование завершено. Во всяком случае, осмыслены внешние сферы происшедшего.

О том, что уже сам брак Пилата — преступление, Киник пока сказать не мог.

Но зачем, зачем Пилат женился на Уне?! Зачем?!

Кто кого выбирал? Он ли Уну, или Уна — его?..

Если выбирала Уна, то Пилат — жертва, вина которого только в неспособности сопротивляться. Вина его — в отсутствии воли от такой жены бежать… Бросив всё. Всё?.. Нет, только вещи — эти игрушки-цепи для незрелых духом… Освободившимся же не нужно ничего — всё всегда при них…

Или — выбирал Пилат? В таком случае получалось, что в Уне и Пилат, и её любовник-«милашка» распознавали… блудницу! (Сейчас Киник размышлял как бы вместе с Пилатом, а именно на языке тех понятий, которые были привычны римскому гражданину, учившемуся у риторов хоть и понтийских, но во всём подражавших римским. Не мыслить же с ним образами скифских богов — чт`о они ему, полуримлянину?) Если выбирал Пилат, то у Уны, кроме жизни явной, во дворце, тем более должна быть жизнь тайная. А это — кварталы люб… кхе… того, что любовью называют только глупцы.

В таком случае многое становится закономерным. И эта засада, и объятия трупа, и даже выбор орудия убийства.

И насчёт жены-блудницы всё верно. Даже если Пилат с любовником её не выбирали, а только соглашались.

Впрочем, согласие — это тоже выбор.

Что до выбора, то разве всадник мог решать за патрицианку?

Нет, Пилат не мог выбирать!

Не мог!

Другой вопрос: почему она выбрала именно Пилата? Из многих — именно его?

Что это было — каприз?

Месть какому-нибудь из оставивших её любовников-патрициев?

Желание покинуть ограничивающий её родительский дом?

Кривлянье перед подругами?

Или нечто гораздо большее? Из области духа?

Если рассуждать, то только по-скифски: если Пилат борется за обретение судьбы, то, может, патрицианка в судьбе некоторых — соглядатай? Для подготовки согласившегося к объятиям трупа?..

Пилат прервал размышления Киника:

— Ясно… но не всё. Я бы хотел поговорить о… — Пилат замялся.

«О половинке, — догадался Киник. — Если что умному человеку может надоесть — по-настоящему — так это случайные женщины… И случайные жёны тоже».

— О женщинах, — наконец-то решился Пилат.

— Понимаю, — сказал Киник.

Прежде, до встречи с Пилатом, Киник полагал, что ищущие глубинных первооснов жизни возможны только в Скифии, да и то зимой, где-нибудь в засыпанном снегом жилище, рядом с огнём. После Платона даже в Греции философы избегали прикасаться к теме половинки: напоминание о её возможности у седовласых могло оживить боль и грусть несбывшихся смутных надежд, а у молодых смешливое непонимание. То, что разговор нёс освобождение от боли и грусти, плохо осознавали даже киники-греки. И на ж тебе, где нашёл собеседника — на юге провинции Сирия, в весенний месяц нисан!

Половинка?

Киник прекрасно понимал, что сейчас уместно только прощальное наставление. Прямое. Что ж, он так и поступит:

— Половинка — это часть Истины. Только так и никак иначе. Истины порождение, истины часть и истины продолжение.

— Понятно, — криво усмехнулся Пилат.